Hip-Hop.Ru - Доубле Вэ - Ночь и Портвейн (проза)

В начале второго ночи я стоял в незнакомом дворе и выливал в угол двести пятьдесят рублей, потраченные на пиво. К тому же, я был уже достаточно нетрезв, что бы не париться по поводу микроскопических брызг, оседающих на моих кроссовках и джинсах. Стоял, журчал, никого не трогал, ни о чём не думал.
Наверное, следует пояснить, что жизнь моя представляла собой полнейшее говно, и сам я был говном. Говно окружало меня повсюду, преследовало буквально по пятам. У меня не было работы, не было девушки, которой можно поныть в сиськи, не было друзей, к которым можно было бы завалиться в третьем часу ночи и уснуть на диванчике в прихожей. У меня была сотка плюс мятые десятки и тяжёлые монеты в кармане, телефон работавший только на приём и нескончаемая струя, которая, наверное, подмыла дом так, что он вот-вот завалится на бок вместе со всеми паскудными жителями.
Я был мизантроп, гад и сволочь. Таким я остаюсь и по сей день. Но тогда мизантропия и просто мещанская ненависть к окружающему выливалась в разбитые стёкла вымирающих телефонов-автоматов, в битьё пивных бутылок о стены, машины и фонарные столбы. Помимо всего прочего, я был большим любителем ночных воплей в сонных, залитых чернилами ЖЭКовской экономии на ночном освещении, дворах. Так что, если вы проснулись от одинокого вопля с улицы, знайте – это вполне могу быть я.
Поссав, я наконец-то одуплился, что не помню, каким образом забрёл в этот стрёмный дворик. Помню, что долго шёл в поисках укрмного места, но везде были либо мусора, либо гопники, и попадать под замес первых или вторых мне одинаково не хотелось. Поэтому я шёл, пока не попал через арку в этот тёмный и жуткий двор. Арка, насколько я помню, служила двойными воротами между сомнительным раем центральной улицы и тихим укромным адом обоссаного мною двора.
Я огляделся: в трёх или четырёх окошках горел мутный шестидесятиваттный свет, освещая пыльную, потрескавшуюся, старую, ещё благих советских времён, мебель, отвратные занавески и убивающие всё живое в душе растения на подоконнике. Подобные картины быта всегда вызывали во мне странное щемящее чувство, которое представляло из себя нечто среднее между тошнотой и детским новогодним предвкушением подарка. Хотелось пойти на этот манящий свет: войти в эту квартиру и, одряхлев на сотни лет, врасти в скрипящий диван быта, утонуть в белой с синим кружке помойного чая, с наслаждением восседать на деревянном, вечно сыром, стульчаке унитаза. В то же время, не оставыляло желание бежать прочь, не разбирая дороги, что бы не попасть в эту, изголодавшуюся по свежей крови, малогабаритную пасть.
Я стоял, вглядываясь в горящее окошко на втором этаже. Судя по белым однообразным полкам, это было окно кухни. Готов поспорить, что там вечно пахло прогорклым маслом, дешёвым табаком и стариками. Этот запах намертво въелся в кухонные обои с потускневшим узором, в паутинистую пожелтевшую тюль и шторы, похожие на жёлтую высушенную солнцем кожу, содранную с врага. Я до сих пор не могу представить, как можно жить среди скрипучей мебели с потрескавшимся исцарапанным лаком, с плешивой, протёртой обивкой, среди каких-то жутких вазочек со сколотыми краями и статуэток с отбитыми частями их фарфоровых тел, а сквозь эти раны зияет чёрная внутренняя пустота.
Из оцепенения меня вывел телефон, неистово вибрирующий в кармане джинсов. Звонила мама, интересовалась где я, мудак такой, шляюсь. Я наврал, что ночую у друга, отрезав тем самым себе все пути к отступлению, обрекая себя на бессонную ночь в чужом дворе, в центре города, среди этих жутких вместилищ нафталиновой смерти и тихого бытового безумия, именуемых домами. В топку моего сладкого отчаяния масло подливал ещё тот факт, что метро уже закрылось, а денег на такси не было.
Решив с пользой просрать оставшийся прайс, я отправился на поиски центра ночной жизни любого района – круглосуточного ларька с неизменной усталой и невнятной женщиной внутри.
Место, в которое я попал, только на первый взгляд было безмолвным и мёртвым. В далеке я увидел, практически сливающуюся с темнотой, сгорбленную фигуру бомжа, с треском сминавшего жестяные пивные банки. Откуда-то издалека играла дерьмовая электронная музыка, то исчезая, то снова проносясь мимо меня с порывами ветра. Гопников видно не было, и я решил, что молодняка в этом дворе практически не осталось, а кто остался – слишком интеллектуален, что бы жрать синьку ночью на лавке. Справа вырисовывались апокалиптические конструкции детской площадки, с уродливыми и страшными деревянными идолами животных и сказочных героев. Издалека доносилось противное кряканье спецсигнала какой-то машины.
Я дошёл до единственного освещённого подъезда. Возле него стояла серая и несуразная машина «скорой помощи» с закрашенными стёклами и без каких-либо надписей на борту. Задние двери были распахнуты и я мог видеть чёрную пустоту внутри. Едва я прикурил сигарету, как двери подъезда с противным скрипом открылись, и оттуда вышли двое в синих униформах, таща носилки с чёрным блестящим мешком на них. В мешке угадывались очертания человеческого тела. Задвинув носилки в чёрное нутро своей машины, они забрались в кабину. Мотор завёлся и труповозка, неспешно проехала мимо меня. Я не испытал совершенно никаких чувств в тот момент. Просто выкинул бычок в кусты и пошёл дальше.
Ларька здесь не оказалось, зато был круглосуточный магазин с бодрым кавказским продавцом. Я купил бутылку портвейна и пачку «беломора». Отдавая мне папиросы, продавец хитро ухмыльнулся – думал, что я собираюсь курить дрянь. Я не собирался, просто хотелось «Беломора». Попросив продавца открыть мне бутылку, я несколько минут смотрел как он тщетно пытается срезать пластмассовую пробку ножом. Сразу видно – никакого опыта в этом деле.
Совершенно не парясь о том, что меня могут принять в мусарню за распитие, я вышел из магазина и пошёл опять в темноту, мелкими глотками попивая гадость из бутылки. В голове совершенно не было никаких возвышенных мыслей, подобающих моменту. Только мои обычные заморочки о работе, женщинах и жизни в целом. Ещё я думал, как было бы прекрасно встретить где-нибудь тут на лавочке хорошую девушку, которую кто-нибудь обидел и бросил, и она сидит и рыдает, а я, как истинный джентельмен, угостил бы её портвейном, и может даже когда-нибудь, в отдалённом будущем, трахнул бы. После таких мыслей во мне возникло непреодолимое желание с кем-нибудь поговорить. Я даже на некоторое время обрёл уверенность, что сейчас из-за кустов покажется скамейка с плачущей на ней прекрасной девушкой. Но все скамейки были пусты, позвонить я никому не мог, поэтому шёл и попивал свой портвейн, совершенно не ощущая прихода желанного опьянения. К счастью, все окна в домах были тёмные – я бы не вынес ещё одного, пусть и не прямого, столкновения с шестидесятиваттной жизнью.
В этой темноте я чувствовал себя достаточно уютно, даже горевшее от дешёвого портвейна горло было очень к месту. На мгновение промелькнула мысль о том, что бы разбить кому-нибудь об голову эту бутылку, а потом ткнуть розочкой в грудь, но я отогнал её от себя как неприменимую к сложившимся обстоятельствам. Поэтому я сел на лавку у очередного подъезда с разбитой лампочкой над дверью и стал вглядываться в темноту, дымя беломориной и сплёвывая табак, попавший в рот. После четвёртой папиросы я заметил, что небо стало светлеть. Часы на мобильнике показывали половину четвёртого. Ничего не происходило.
Драный кот, шурша ветками, вышел из кустов, держа в зубах задушенную крысу. Покосился на меня, но, поняв, что я его добычу не отберу, шмыгнул в крохотное окошко подвала. Из-за угла как скальпелем по глазам резанули фары – я зажмурился. Возле меня остановилась та самая труповозка.
- Браток, как отсюда выбраться-то? Второй час уже плутаем, бля… - спросил меня водила.
- Я не знаю, я не местный, - ответил я. Водила не поверил, но поехал плутать дальше, матерясь и тарахтя мотором.
У меня заныло сердце. Наверное, от выкуренного. Я в очередной раз решил, что надо бросать курить, и в очередной раз поджёг очередную папиросу. Самым жутким для меня в тот момент было, что кончится газ в зажигалке. Но он всё не кончался, а я всё курил, запивая едкий дым противной жижей из бутылки. Когда портвейна осталось меньше половины, я встал и пошёл прочь от этого подъезда. В предрассветных сумерках я разглядел, что дверь подъезда была заколочены досками, а стёкла в окнах до третьего этажа были разбиты.
Было очень тихо, даже ветер не шелестел листьями, когда я разорвал эту девственную тишину, разбив бутылку о стену дома. Оставшийся портвейн стекал по облупившейся штукатурке чёрными струями, напоминая кровь в чёрно-белом кино, а звон стекла эхом отдавался у меня в ушах. Я не был пьян. Самое подлое – это когда ты хочешь напиться, но опьянение не приходит, что бы ты не пил. Подлее может быть только рассвет, пафосно заливающий золотом небо.
Ночь всегда хороша своим таинственным и страшным уютом, а подступающее, как тошнота, утро разрушает всё то, чем я так дорожу. Вдалеке показался дворник в оранжевом жилете – предтеча и верный слуга наступающего дня. Своим монотонным шуршанием он, как шаман, призывает солнце, камлая с метлой по двору, громыхая огромным бубном мусорного бака. Наверное, если убить всех дворников, то ночь никогда не кончится, а рассвет никогда не наступит.
Даже тот неповторимый запах утреннего воздуха не смягчает горечи утраты таинства ночи. Ему на смену придёт шумная и пыльная атмосфера выхлопных газов и людских голосов.
Я иду на шум машин, раздающийся откуда-то издалека. С каждым шагом он становится всё ближе и ближе, в клочья разрывая то ночное настроение, которым я дышал. С наступлением утра дома уже не кажутся таинственными и безжизненными, они становятся просто безликими и никому не нужными. Вместо языческого ада пустых детских площадок я вижу всего лишь выкидыши дурного вкуса инженеров и художников, работавших над ними. Вся гнусность города становится видна в лучах восходящего солнца.
Метро уже открылось. Я захожу в вагон и обессилено падаю на сидение. Мысли только об одном – домой, спать весь день, что бы, проснувшись, увидеть из окна ночь этого города.