а судьи кто?

Эдвард Руки-Ножницы
V.N.
NikiTikiTa
Эрнесто Заткнитесь
че гевара
Tha_Cool
bubble
Миоу
Nekky

система судейства - 10 (раскрытие, оригинальность сюжета, интересность/динамичность повествования) / 10 (стилистика, лексика, владение речью, эмоциональный окрас, метафоричность и использование ср-в художественной выразительности) / 4 (общее впечатление)
максимальный балл - 24
минимальный балл - 1

проходят участники, набравшие в парах большее кол-во голосов
при равных голосах - участник с наивысшим в паре баллом


Пара I

El Shellador

Если бы кто-то сказал, что именно этот растерянный молодой парень в потрепанных красных кедах сыграет в моей жизни одну из самых главных ролей – я бы не поверил. Серьезно! Я проделывал эту, как мы выражаемся, «операцию» больше сотни раз.
Боб Моринс был совершенно обычным подростком, пойманным за попытку вывезти в школьном ранце полтора килограмма героина из штата Техас. Диспропорцию его двухметрового тела подчеркивали драные штаны-трубы, темный балахон, рукавов которого не хватало, чтобы дотянуться до кистей жилистых рук.
Парень растерянно бросал взгляд в разные углы комнаты, потирая кисти рук, только что освобожденные от оков. Боб сжимался на глазах, казалось, что ещё чуть-чуть и он сможет просочиться в дверную щель. Действительно, находиться у нас было не очень то и приятно. Ещё полгода назад в этой комнате делали смертельную инъекцию заключенным-смертникам, теперь же наше помещение больше напоминало лабораторию сна. Но что знал студент экономического отделения, пытавшийся протащить полторы тысячи доз смертельного зелья через границу самого строгого к наркодилерам штата, о лабораториях сна? Ни черта он не знал, а вот тюремных баек наслушался вдоволь.
- 7 лет – скомандовал я ассистенту, вбивавшему в программу новые параметры – Почему так долго, Бобби, это рецидив?
Парень поднял глаза, посмотрел на меня, перевел взгляд на зеркало в стене, за которым была комната для посетителей, набитая журналистами. Его челюсть затряслась, а на глазах появились крупные слезы.
- Пожалуйста, сделайте что-нибудь. – Закричал парень – Я ничего не совершал! Это ошибка. Я – центрфорвард студенческой сборной по баскетболу. Какие могут быть наркотики?
- Заткнись! – Крикнул тюремный надзиратель, взмахнув в воздухе телескопической дубинкой. Заключенный застонал и повалился на кушетку.
Я кашлянул и кивнул громиле в форме в направлении комнаты, где в этот момент дюжина акул пера, строчила репортажи, а кто-то даже транслировал события в свой твиттер: «Завтра ты станешь героем всех газет!». Я ещё не знал, что через десять минут произойдет то, что вышибет этот инцидент из памяти журналистов, и кардинально изменит всю мою жизнь.
Пока мой ассистент затягивал ремни на кистях и лодыжках заключенного, я взял микрофон и начал говорить со своим отражением, пытаясь эффектно смотреть присутствовавшим посетителям прямо в глаза: «Дорогие друзья, Вам представилась удивительная возможность посмотреть наше изобретение в действии. Я считаю, что наш проект – самое грандиозное открытие за последние полвека. Подумайте сами, наша команда совершила колоссальный прорыв в нейропсихологии. Мы можем заставить человека пережить полноценное тюремное заключение за предельно сжатый срок – всего пять-десять минут. При этом я могу гарантировать, что осужденный не найдет в нашей виртуальной тюрьме одобрения со стороны сокамерников, не станет авторитетом и уж точно не захочет туда вернуться. Другими словами, мы создали инструмент такой 10 минутной порки, которую наш «клиент» не забудет никогда».
Боб Моринс молился, и, стоит отметить, я тоже. Это была не моя идея выставить нашу работу на всеобщее обозрение, как собственно не я сам номинировался на Нобелевскую премию. Но наши сенатские лобби настояли на том, чтобы проект приобрел мировую огласку.
«Друзья, мы начинаем! Сейчас мой ассистент вводит осужденного в состояние, которое мы называем сном. Это не совсем сон, а скорее состояние бессознательных галлюцинаций, направление которых мы можем задавать!».
- Льюис! Посмотри! – окрикнул меня Рой Паттерсон, мой ассистент и напарник – такого я не припомню.
Приборы начали сходить с ума. Давление Боба поднялось до 250/190, пульс до двух сотен. Тело парня начало биться в судорогах, а изо рта полилась пена.
- Льюис…
- Рой, что не так? Что ты неправильно сделал? – крикнул я, забыв отключить микрофон.
- Льюис… всё правильно! Льюис, да он сейчас сдохнет!
- Что происходит? – Завизжал, вбежавший в комнату начальник тюрьмы – Выключите эту хрень немедленно!
- Нельзя! – Я всеми силами пытался остановить борова-начальника, рвущегося к оборудованию – Психологическая деформация непредсказуема! Рой, подключи меня к нему!
Паттерсон стоял в оцепенении: «Льюис, не делай этого… это же». Я схватил его за локоть и оттащил в сторону: «Ты один знаешь, что это, вероятнее всего, значит. Парень невиновен и он не проживет и трех минут. Если мы не сделаем тоже самое, что пробовали во время испытаний в Берлине, его кровь будет на наших руках. Понимаешь?».
Спустя двадцать секунд я уже лежал на соседней кушетке с дюжиной датчиков на голове. Я взглянул на часы. Боб был «там» уже две минуты – чертовски много. У меня практически не оставалось времени. Начальник тюрьмы что-то орал про включенный микрофон и распорядился вывести журналистов.
- Льюис, пода… - успел расслышать я слова ассистента, как мою голову пронзило разрядом тока.
Знаете, чем воняет в чужом сознании? Жаренной плотью! Такое чувство, будто наш прибор изжарил дотла мозг бедного парня. На самом деле это были лишь галлюцинации, вызванные замедленным погружением. Осужденный переходит в состояние «сна» секунд за пять, а моё погружение Рой должен был растянуть на полминуты – если продержать меня дольше, то вытащить раньше времени уже не получится. Промежуточное состояние казалось мне просто адом. Считать секунды в таком состоянии было бессмысленно, там – вне сознания подростка оно тянулось очень медленно.
Перед моими глазами один за другим сменялись кадры. Я ощущал себя Орфеем, проходящим через круги царства Аида в поисках Эвредики – стоны, крики, слезы, ругань. Я закашлялся. Запах плоти не проходил. Тут я понял причины кашля – из какой-то дымки то и дело появлялся огромный латинос, наносящий мне удары под дых. Руки не слушались. Каждый удар отдавался в ушах приближающимся хохотом откуда-то справа. Нечеловеческим усилием воли я повернул голову и увидел негра, заламывающего мне руки. Он со смачным звуком собрал всю слизь с носоглотки и плюнул мне прямо в глаза. Хохот усилился. Какая-то сила выдернула меня из лап гориллы и отбросила в сторону. Тело само собой содрогалось, беззвучно выпуская из груди воздух. Сквозь сизый туман я разглядел слева зеркало. Разогнав руками дымку, я вгляделся в своё отражение. Я хохотал. Не слыша самого себя, ржал до слез, в то время как прямо передо мной огромный латинос избивал Боба Моринса, зажатого в крепких руках негра.
- Боб! Посмотри на меня! – Заорал я в сгущающийся туман – Помнишь меня? Это сон! Боб Моринс, ты не можешь умереть! Ты проснешься!
Локтем я разбил зеркало, схватил самый большой осколок и ринулся в сторону дерущихся.
- Боб! Ты меня слышишь?
Я уже был в трех шагах от них, когда парень приоткрыл отекший от побоев глаз и перекореженными губами начал читать молитву. В тумане блеснуло что-то острое, Боб заорал как раненный зверь и повис на груди латиноса. Негр напрыгнул на меня, сбил с ног и стал хлестать по лицу. Стиснув кусок зеркала в руке, я попытался располосовать ему горло, но лезвие проходило сквозь него, не причиняя вреда.
- Льюис! – произнес мой напарник, когда я пришел в себя, и кивнул в сторону кушетки Боба. Над ним уже трудилась реанимационная бригада.
- Слишком поздно – констатировал старший смены – время смерти 18:52.
***
Гай Русельдорф был не только евреем немецкого происхождения, сбежавшим в 42-ом из нацисткой германии с родителями, когда ему не исполнилось ещё и двух лет, но и одним из самых бесстрашных адвокатов. Он с порога заявил, что дело будет громким, скандальным и сложным, а суд максимально беспощадным. Именно он предложил поднять в мою защиту всё мировое научное сообщество, которое отбивая меня, в первую очередь отстаивало честь своей святыни – Нобелевской премии. Контраргументом обвинения стала травля моей команды СМИ. Стоит отметить, что вечерний эфир CNN оказался более могущественным инструментом воздействия, чем выступления моих коллег на научном саммите в Брюсселе.
Казалось бы, моя позиция была на 100% выигрышной. Следствию был представлена стенограмма моего выступления два года назад на заседании Министерства Юстиций, где я предупреждал о возможном летальном исходе у неверно осужденных. Дополнительное следствие по делу Боба Моринса установило эпизоды, по которым были задержаны несколько его однокурсников. Но было одно «Но!» - этот суд стал настоящей дуэлью – меня и всей судебной системы США в лице железной леди-судьи – Авроры Линкольн. Признать меня невиновным означало расписаться в виновности своей. И, увы, эта игра велась на их поле, их мячом и по их правилам. Величественный свод потолков зала городского суда всем своим могуществом показывал, что, быть может, перед кем-то и падет Система, но точно не передо мной.
Русельдорф был хорош. Из его уст, словно из сундука Пандоры, сыпались статьи, законы, прецеденты и призывы к совести и разуму. Представитель стороны обвинения монотонно зачитывал с листочка заранее подготовленную речь. Свидетели – Рой Паттерсон, уволенный за неделю до суда конвоир тюрьмы Неш О’Гивли и даже отец Боба – Сэм Моринс – все говорили речь в мою защиту, вспоминая как я рискуя своей жизнью полез спасать того парня. А государственный обвинитель в изрядно поношенном костюме задавал мне медицинские вопросы из областей, в которых явно ничего не понимал, трактуя ответы в нужном себе русле.
Итогом спектакля, затянувшегося почти на семь часов, стал приговор – лишение свободы сроком на одиннадцать с половиной лет. Обвинитель, проходя мимо меня, процедил сквозь зубы: «Пока шел суд, ты бы успел отсидеть в своей машине тридцать раз!». Я проигнорировал его выпад. Все мои мысли, вся моя боль были там – на последнем ряду зала, где сидела моя жена с полуторагодовалым сыном на руках. Толпа шумно расходилась, а я никак не мог их разглядеть. В какой-то момент я встретился с ней глазами – Моника стояла с зареванным лицом, а малыш Никки беззаботно играл, подаренным мной микроскопом.
- Папа! – Радостно крикнул сын. В этот момент на запястьях защелкнулись ледяные наручники, и судебный пристав грубо толкнул меня между лопаток. Когда я выйду, моему парню будет уже тринадцать. Я сломался и заревел навзрыд.
По иронии судьбы меня привезли именно в ту тюрьму, которую мы досконально изучали при разработке нашего проекта. Только сегодня всё было по-другому. Другой транспорт, другие ворота, другая встреча. Сложно привыкнуть, когда с тобой – профессором, доктором медицинских наук, претендентом на Нобелевскую премию, окончившим Гарвард в 19 лет общаются также как с мексиканским наркоманом, едва посещавшим первые три класса школы.
Сложно предположить, что я смог бы найти общий язык с тремя своими сокамерниками. Домингес, убивший жену в пьяном угаре (мне начинает казаться, что в Вашингтоне совершают преступления одни латиносы), престарелый иранец Омар, ежеминутно цитирующий Коран, и негр-француз Эсьен, осужденный за убийство четверых американцев на почве расовой неприязни. Собственно, я его и не нашел. Слава богу, до рукоприкладства дело не доходило, но всю работу по нашей камере приходилось выполнять мне.
Большим сюрпризом стал тот факт, что персонал тюрьмы не поменялся. Я знал всех – начальника тюрьмы, главного надзирателя этнического японца, которого осужденные называли не сэр, а Тонака Сан, и помнил в лицо даже конвоиров, проводивших меня первый раз в камеру. Но их поведение радикально изменилось. Я ничем не отличался от остальных заключенных. Даже платил за передачу писем домой на общих основаниях – по 20 баксов за конверт.
Два бесконечных года я драил камеру, терпел нападки старых «знакомых» из охраны и рыдал ночами, перечитывая письма от Моники. Она писала, как Вилли играет в мой микроскоп, как нелепо называет машинки и героев диснеевских мультиков, как кричит «Папа!», каждый раз натыкаясь на мою фотографию в альбоме.
Стабильно, каждый месяц, два годя подряд, я ходил на беседу к начальнику тюрьмы, предшествующую условно-досрочному освобождению. Каждый раз, я доказывал ему, что мне здесь не место, а он отвечал, что отсидеть нужно не меньше две трети срока. Однажды, ожидая встречи, я разглядывал полки его библиотеки. К своему удивлению я не обнаружил ни одной незнакомой мне книги. Что ещё больше меня поразило – это альманах Harvard Medicine Magazine за 1997 год, который я пролистывал, ожидая выписки жены из роддома.
- Льюис! Это опять ты? – Вскликнул Босс, как мы его все тут называли – Ну сколько можно? Я же сказал, что не подпишу твои документы в ближайшие пять-шесть лет!
- Босс, разрешите, я возьму этот журнал и обещаю не тревожить Вас ближайшие три месяца – взмолился я, прижимая альманах к груди.
- Валяй, док, один черт я не знаю, как он тут оказался.
Тонака Сан за 30 долларов разрешил мне пропустить одну прогулку и остаться в камере. Я раскрыл засаленный журнал и впился глазами в статью, которую читал тогда – развитие ребенка до пяти лет. Автор насмешливо писала, что мужчина, говоря о детях, не представляет младенца младше трех лет. Когда женщина, думает именно о грудничкха. Я перевернул пару страниц и уставился на график развития ребенка до трех лет. Меня осенило. Какой к чертям микроскоп? Какие нелепые персонажи мультиков? Я начал доставать один за другим письма жены и раскладывать их в хронологической последовательности. Согласно им мой сын не взрослел.
Я не мог вспомнить ни одного более-менее существенного события из новостей. А тем временем должна была пройти, как минимум одна олимпиада! Все эти книги, этот альманах.
Дверь в камеру отворилась, чтобы впустить вопль: «Строиться!». Я вышел в узкий коридор и встал возле стены, продолжая всё анализировать - календарь на стене Босса с одинаковым рисунком второй год, отсутствие утечки кадров у надзирателей. Как я раньше не догадался!
Я повернул голову в сторону Омара и тихо прошептал: «Твой Аллах – говно!». Удар у старика был поставлен хорошо. Через мгновение я выплевывал зубы на тюремный кафель. Закипела драка.
Рядом со мной оказался Тонака Сан, выплевывающий ругательства на каком-то из азиатских языков. Я приподнялся, выхватил из его кобуры пистолет и выстрелил в воздух.
- Всем тихо, суки! – Орал я, потрясая в воздухе глоком. Я направил ствол прямо в не по-японски округлившийся глаз Тонаке – ПОЙ!
- Что?
- Пой, я сказал!
Японец покраснел, но начал медленно со смешным акцентом напевать: «go to sleepy little baby go to sleepy little baby when You wake you shall have all the pretty little horsies all the pretty little horsies…»
- Сукин сын – заулыбался я – ты этнический японец, а поешь с дулом у носа песню, которую мне напевала в детстве мама? Я должен был сразу догадаться! Прощай, Тонака Сан!
Раздался хлопок, всё поплыло перед глазами. Свет потух.
- Льюис! Льюис! Ты с нами?
Пелена перед глазами начала рассеиваться. Надомной стоял Рой Паттерсон, пытаясь зачем-то растереть мне уши.
- Льюис! На, выпей это! – Кто-то протянул мне стакан воды, который я тут же осушил залпом.
В ушах больше не звенело. Боль в челюсти прошла. Я посмотрел на соседнюю кушетку и отшатнулся назад. Там сидел Боб Моринс – до смерти напуганный, но живой и невредимый.
- Ты вытащил его, но сам застрял на целые три минуты – мой напарник обнял меня – как ты, черт возьми, оттуда выбрался? Мы думали, что ты проведешь там все семь!
Я ничего не ответил. Я молча побрел к выходу. У меня не было сил ни для горя, ни для радости, ни для осознания того что произошло. «Ему нужно время» - сказал Рой мне вслед. Чуть позже он догонит меня на парковке, на которой я оставил свою машину почти три года назад. Я провел рукой по ещё горячему капоту и открыл дверь.
- Льюис! – За моей спиной раздались быстрые шаги коллеги – Но ты выжил! Это означает, что невиновный может пережить Сон?
- Это означает, Рой, что я виновен! – Я завел машину и погнался за хвостом собирающейся предвикендной пробки.
***
Я до сих пор не могу понять, что бы создали – добро или зло. Что такое вернуться в прошлое, стерев из жизни 2, 3, 10 лет – страданий, переживаний, чувств и эмоций? Раньше мне казалось, что мы дарим людям время, а теперь я думаю, что мы его отнимаем. Насколько изощрен Господь, что наказывает нас собственными изобретениями. Это понял я. Это поняли те британские медики, открывшие стволовые клетки, на которых спустя семь лет повесили вину за две трети раковых заболеваний в мире. И, конечно же, одним из первых это понял Альфред Нобель, детище которого убило его собственного сына.
- Дорогой, мы готовы ехать.
Я отложил утреннюю газету с фотографией Роя Паттерсона, получающего Нобелевскую премию за вклад в развитие Медицины.
- Не жалеешь? – Кивнула на громкий заголовок Моника.
- Нет. – Ответил я, сажая на плечи сына – Ничто не мотивирует человека на жизнь в Системе больше, чем вероятность наказания без вины и шанс на награду без заслуги. Мы не в праве отнимать у людей это.


Корабль Борщевский

Пара I.
El Shellador
4.11.Моё имя - Леонид Копылов. Зовите меня Эл Шэлладор. У меня есть богатый внутренний мир, с которым я выхожу из квартиры. На улице идёт снег – бисерный, мокрый, быстрый. Этот снег февральчат, хотя эти 10 утра, куда я шагнул, и принадлежат ноябрю.
Что там у нас? Награждение непри… неви… непричастных, да. И наказание невиновных. Мда. А меня бросила девушка, что гораздо прозаичнее - во всех горчащих смыслах этого наречия в сравн. форме.

5.11. день. Её зовут Катя, и этих Кать настолько много среди наших современниц, что мне требовались определённые усилия, дабы называть её так. Произнося это имя, я старался наполнить его новыми звуками, добавить оттенков, понятных только нам с ней, и мне ощущается, что у меня получалось. Теперь её будет грубо нарекать «Катей» мой преемник. У Блока есть эта ужасная «Катька» с керенками. Есть отчаянно ускользающая, неприятно восторженная Катя у Бунина в «Митиной любви»… Что сделает её новый кавалер (выключите этот пряный вальс), её новый кавалер с так легко дарованным ему именем?! Да он же мудак, я ж видел его!
Ладно, не такой уж он и мудак. Однако он определённо из тех, кто лет в 15 делал в районной парикамахерской мелирование(Microsoft word даже в ахуе с этого слова) и мчал в летний лагерь. Там он был безупречен на вечерней дискотеке (r=15-20 м.) и прилегающих территориях (s=500 кв. м).
Я не пошёл сегодня в универ, но пойду на теннис вечером. После тенниса напиваться не захочется.

6.11. утро. Я решил заявиться в универ. Сижу на склоне аудитории, у самого высокого окна, и слева мчится снег. Рядом на парте стоит принадлежащий сокурснице параллепипед сока. Крохотный, пронзённый стойкой соломинкой. И трубочка эта – как антенна, настроенная на юность. На юность, не имеющую смысла, если ты один. Нет, это, должно быть, всё пройдёт, я gotta stay strong и встречу ещё своё счастье. Но пошли вы нахуй, подготовленные подсознанием полые формулировки.
Мой почерк садится на мель…
Весь день мне, кстати, сегодня звонят и сбрасывают с 920460итд, когда я набираю – трубки не снимают.

7.11. ВЕЧЕР. ДА НЕ МОГУ Я БЕЗ НЕЁ! Я НЕ МОГУ БЕЗ НЕЁ! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, КАТЯ! КАКИЕ У ВАС У ВСЕХ ЕБУЧИЕ ПЕСНИ НА МОБИЛЬНИКАХ!

8.11. полдень. Теперь ещё и денег нет. Thnx, бухло. Ах, алкоголь, вечный альфонс слабохарактерных, вот бы ты содержал себя сам.
Какое там «ах». Для выражения моего состояния требуется междометие, обозначающее внутренний турбулентный гул отчаяния. Несколько не сильно отличных друг от друга аккордов. И это междометие – данные записи мои. И надо довыть это междометие.
Хорошо, что заплатил за квартиру до разрыва с Катей.
Вадик из соседней квартиры занял полтинник. Они с Таней съезжают в конце месяца. Не сказать, что я привязался к ним, но немного жаль. Новых арендаторов хозяйка той хаты пока не нашла.
Надеюсь, я не опущусь до того, чтоб бухать с сорокалетним алкашом, живущим этажом выше.

8.11. ночь. Катя… Сейчас произносит он. Я бы провёл экскурсию по нашей с ней минувшей вселенной, по счастливому снегу того февраля, до подъезда второго наверное. Чтобы… Я бы просто пустил данного штриха на этот снег, чтобы осознал он, как неуклюже и небережно скрипит им, как сыро втаптывает его. Чего было бы достаточно, Катин новый бойфренд ужаснулся бы, насколько он не причём. Бой-Френд. Это отвратительно.
В субботу, когда был в «Корабельных лесах», там опять ди-джей вслед за актуальными причмокиваниями современных битов пустил в ход классику 2000-х – Limp Bizkit, Papa Roach, Zемфиру («До свиданья») и проч. И потом резко эту отвратную «Видели ночь». Я огляделся – все танцевали, щурясь, скалясь. И после этого мне говорят: «что ты завис на ней, встретишь лучше»?! Ещё на той универской тусе, когда она, разгорячённая «Орбитом без сахара», категорично и хладнокровно отмахнулась от настырно зазвучавшей «видели ночь», я всё понял. Я всё понял. Мда.
Коллоквиум завтра по термеху. Что вспомню – напишу. Учить уже ничего не буду – спать!
9.11. утро.
Доделать! – сюжет: страна геом. фигур, к власти приходит молчаливый, самоувер. Круг и его советник Овал; появляется в этих краях конус – продвиг. вверх по карьерной лестнице; повеств. от лица изувеченного квадрата, который ходит на принудит. терапию по постепенному округлению (потом у него находят точку, через которую нельзя провести окружн.)
Потом от лица Конуса: как он всех перехитрил, затаив острый угол в другом измерении, и вот награда – он у власти, самый «круглый» чел. страны, её гордость.
9.11. опять утро.
В заоконной вспышке света – снег: бравурный, шустрый, микро. Я зачем-то одну за другой укладываю в черновики эти пропахшие общественным транспортом смс, отослать которые не дозволяет спешно возведённые строительные леса гордости.
Мой телефон тоже не размазня и намекает: «недостаточно памяти». Чтобы всё вернуть, недостаточно памяти (см. «Возвращение Чорба» Набокова). Чтобы стремиться всё вернуть, это надо быть закоренелым подростком. Я – нет.

На теннис сегодня не пойду. Попробую дозвониться либо до кое-какой легкодоступной
знакомой, либо нагряну к Диману.

Кстати, смс пришла всё с того же 920460 – «а ты не такой холодный, как айсберг в океане». И чо?

10.11. день. Разбудила ебучая в своей непрерывности сигнализация, она вообще не унималась минут 15. Я, оказывается, попал к Диману в немилость после какой-то рьяной сентябрьской пьянки, трудновоспроизводимой в памяти. Детали он беспрекословно сокрыл за холодным тоном, да я не очень-то и любопытствовал.
Так и быть, вечером попробую позвонить сестре.
А сигнализацию можно использовать как охуенную психическую атаку при забастовке, например.
10.11. вечер. И на том спасибо, что хоть выслушала. Следовательно, оставшуюся среду придётся пить со Львом. А это значит – опять с кем-то пиздиться, предположительно в арке.
11.11. ночь. Я слишком искушённый игрок. Не надо мне, пожалуйста, подсовывать в торопливую толпу тротуарных прохожих её крой пальто, её плечи. Её поворот головы, оправу её очков, её осанку при объятиях на прощанье.
Её.
Да, она мне встретилась. В выжидательно чирикующем окружении. Ожидали не меня, разумеется, и я пронёсся мимо, подальше от театра лобовых столкновений на площади перед ЦУМом.
Наконец-то дозвонился, кстати, и поговорил с тем неизвестным навязчивым абонентом. Пьяный и скучный хам.
Из еды дома осталось только пюре, быстрого приготовления и неопределённого возраста. Пока не трону его. Вадик завтра борщ варит для своей Тани, обещал поделиться.
12.11. 1 ночи. Уже 13ое. С коллоквиумом этим напряги - пиздос: пересдача. Буду учить до утра, не ложась пойду в универ. Потом к новому товарищу Льва – Пашку («Шамаааан» - как любит восклицать по поводу него Лёва).
5- 56 – задремал, приснилось, что Катю бьёт то ли её новый, то ли просто хер какой-то, а она пытается улыбаться – мол, так надо, для любви, любовь – жертвы, а я не могу до них добежать, они смещаются всё время и уже переходят перекрёсток с трамваями. Надо ей позвонить, всё ли в порядке.
13.11. На улице идёт снег – Бесспорный. Мокрый. Смысл.
Это всё чрезвычайно, это всё чрезвычайно! До встречи с тобой я был Shellador'ом, я был всемогущ! А теперь у тебя новый бойфренд. Бой-Френд. Бой Фрейду?
Древний ли я астронавт? Вот, уже древний. Вот, вот, видите – секундная стрелка сделала шажок – всё, в прошедшем времени. Секундная стрелка сделала… Я не успеваю, я пишу в прошлом, это ужасно, мой обзаведшийся одышкой почерк не может догнать настоящего.
Нечем жить незачем.
Дышать жить чем – незачем.
Зачем мне, чем? Я ничто.
Но этот снег февральчат, как же он февральчат, я являюсь нотой отзвучавшей. Я участник ежеиндивидуумовой Хармсиады. Кто-то выходит из неё победителем – не я. А кто-то её и не замечает – награждается победой.
Кто-то смеётся, определённо кто-то смеётся. И смех этот уже в моём чёрном ящике, которому…, который и некому вскрыть будет после моего крушения, и я останусь с этим инкогнито смехом навсегда. Я не виноват, мелированный, прости меня! Давай вернёмся в прошлое, во въедливую юность дискотек лагерных, найдём тебе, найдём тебе девушку, чтоб ты на ней завис надолго, можно вожатую, чтобы сложнее, и чтоб всё, на всю жизнь, ну или хотя бы как-нибудь так, чтобы ты не встретился никогда с Катей. Но нет, в прошлом я один, я хватаюсь, отталкиваюсь от последней буквы этого предложения, чтобы не застрять...

Корабль Борщевский
В субботу в избе парторга были двое уставших от гражданской войны. Груздину было под 50, Стёпе Жвакину – около 30. Груздин лежал на лавке, тяжело дыша, но неожиданно встал, крупно глядя на Стёпу.
-Я, наверное, умирать на той неделе буду. Посидишь со мной?
-На той неделе в Загодар надо ехать, - немного помолчав, ответил Жвакин. - Проверять коммунизм. Но если в начале недели умирать станешь, то… - он кивнул.
Груздин ничего не ответил, а только вздохнул. Жаль ему было, что он ещё столько коммунизма не видел и не увидит теперь никогда. И он опустился на лавку.
-А скажи, Стёпа, а будет…? - но Груздин не закончил вопроса, потому что не знал, как его завершить. Однако Жвакин расслышал в этой фразе такое предчувствие неведомого – но такого надёжного – что, будто оглушённый, невольно сел рядом с Груздиным. И, положив ему руку на плечо, упёрся взглядом в крохотное окошко, через которое видно было немного неба.
Глаза Груздина стали влажными, и ему никогда больше ничего не хотелось говорить. Он чувствовал, что весь смысл своего существования вложил в эту незаконченную фразу, что это был итог его жизни, и теперь он может уходить.
А фразу уже без него должны будут завершить будущие поколения. И пусть они её не слышали, но они её почувствуют. Пусть они пока к ней не причастны, но и принадлежать только тем двоим, сидящим в избе, слова эти не могут.
В понедельник, утром, Груздина не стало.


Пара II

Flashmob

Следите за шариком…
Сейчас я покажу вам фокус, суть которого спрятана в метафоры.

В те времена, когда Валакум Первый, от которого пошла первая цирковая семья, придумал свой первый фокус (предмет исчезал со стола, как только он прикрывал его тканью), люди вовсю увлекались войнами. Сперва, убивали друг друга камнями и тяжелыми топорами, потом мечами разрубали кольчуги, через десять поколений циркачей появились ружья, а уж затем, один ученый муж из северной страны заполнил шар из лошадиной кожи летучим газом, тем самым, взлетев к небесам. Понадобилось всего два месяца, чтобы с шаров полетели первые бомбы.
Конечно, если копнуть грунт истории, можно найти еще много причин, но осознание того, что в любой момент, где бы ты не находился, тебе на голову с летучего шара может упасть смерть, быстрее всего заставило бросить оружие к ногам нового мира без войн. К тому же люди поняли, что различие в цвете глаз, кожи, или запахе пота являются лишь поводами для убийства (душа то, она у всех одинаковая, и, скорее всего не имеет ни глаз, ни кожи), да и для того, чтобы побывать в чужих краях, не обязательно их завоёвывать.
Таким образом, спустя 18 поколений циркачей, если считать от Валакума Первого, спустя камни, мечи, ружья и бомбы, мир, наконец, пришел к свободе и равноправию. Мир, наконец, пришел к миру. Ах да, причем здесь цирк?
В грязном окопе передовой, или вместе с газетой за завтраком в тылу, приходит мысль о том, что война – это лишь средство получения адреналина, что война - лишь зрелище. В войне нет победителей – лишь актёры. Никто теперь не вспомнит, как в точности было дело (главный цирковой архив не даёт объяснений, так как каждая из четырёх семей циркачей приписывает это событие себе), но суть такова – однажды, предположительно на западном фронте, в цирковой шатёр были приглашены воины обоих сторон и, после нескольких часов представления было решено бой не начинать. Хитрые циркачи смекнули, что зрелище войны можно заменить зрелищем мира – цирком, и вскоре уже все государства переплавили пушки в монеты, монеты обменяли на билеты, и взмыли под купол воздушные гимнасты, и попадали на арену со смехом цветастые клоуны, и воцарило добро еще на три поколения, пока не родился мальчик с именем Алай.
Но надо следовать хронологии, и пока прабабушки Алая встречали своих прадедушек, а бабушки дедушек, в мире существовало четыре цирковых семьи – золотая, серебренная, бронзовая и медная. Чтобы семьи не стали убивать друг друга камнями, ружьями или бомбами за то, кому первому выступать в городе, или кому строить здание цирка на главной площади, проводилось голосование, и тот, кто побеждал, имел преимущество во всех спорах на следующие два года. Голосование проходило так – работники цирка ставили на главной площади мешок, в который каждый прохожий мог кинуть монетку из того драгоценного метала, за семью которого хотел проголосовать.
Обычно, перед голосованием, все четыре семейства показывали свои лучшие номера на своих лучших аренах бесплатно, а карлики в остроконечных шляпах раздавали карикатуры на конкурентов и призывали опустить в мешок монетку из нужного металла.
Каждая из семей опиралась на определенные принципы управления и определенные группы людей. Так, как только голосованием выбиралась золотая семья – самые дорогие места в цирке обрастали столиками с вином и фруктами, над мягкими креслами богачей, подвешенные к куполу на веревках, кружили мотыльками слуги, готовые исполнить любой каприз. Как только это в конец надоедало беднякам, и их злоба выливалась дождем медных монет в мешок для голосования, в цирке появлялось больше деревянных скамеек и стоячих мест для простолюдинов по низким ценам. Когда и это надоедало, в голосовании побеждали бронзовые, строившие своё правление на балансе между различными слоями общества, либо серебряные, делавшие упор на качество обслуживания и представлений. В общем, семьи сменяли друг друга, но неизменным оставалось одно – цены на билеты в цирк росли…
Неудивительно, что циркачи были столь же богаты, сколь знамениты, и люди расступались, завидев на дороге цирковую колонну, сопровождаемую звуком специального рога, а мальчишки кричали: «Цирк приехал! Приехал цирк!» и заполняли собою дыры в заборе.
Понятно, почему никто не удивился, когда юный Алай сказал, что и он хочет быть циркачом, тем более что рос он всеобщим любимцем, и веселил всю школу звуками, издаваемыми ладонью, просунутой в подмышку. Мать его в те годы растила младших сестер, а отец занимал уважаемую должность переписчика (ходил на работу в строгом костюме и строгом выражении лица, разговаривал с людьми, которым нужен был какой-либо документ исключительно сверху вниз, и записывал их данные в карточку, которая потом передавалась другому переписчику, который, в свою очередь, записывал данные в другую, и так до тех пор, пока не появлялся нужный документ). В то время голосование выиграли серебряные, строившие по всему миру новые комфортабельные цирки на средства, частично взятые из зарплат госслужащих (в частности отца Алая), по этому денег семье хватило лишь на школу медного семейства, известную не качеством педагогов, а их количеством. Там то перед Алаем и пала первая ширма мира – монетка в том фокусе не исчезала, а пряталась в рукав.
Позже, перед ним падёт еще много ширм, красавиц и городов, но именно этот свой первый фокус он будет вспоминать всю жизнь, и, поговаривают (хотя я бы не доверял подобным слухам), что перед решающими битвами он объяснял своей армии, куда прячется монетка, считая этот фокус величайшей метафорой устройства мира.
Но не стоит забегать вперёд, ведь именно где-то в тянучке школьных занятий, смотря на бездарных юношей и девушек, чьи родители-бедолаги всю жизнь копив на то, чтобы отдать ребёнка в цирковую школу, думали, что их то чадо станет известным циркачем, Алай понял, что он должен быть выше этого, и что именно он должен пробиться, можно было бы сказать на Олимп, но вернее будет – под купол цирковой элиты. Так гласит самая распространенная версия, но та, которую рассказываю я, утверждает, что Алай еще с рождения имел волю к победе, ведь людьми с огненными сердцами не становятся, ими рождаются.
Позже, его воля к пробиванию плечами дверей и стен, его таланты, случай, и инфаркт руководителя местного цирка позволили ему занять одно из главных мест в цирковой структуре города. Пряча монетку в рукав во время фокуса, смотря на то, как местная цирковая элита в наслаждениях вина, карт и женщин просаживает все доходы и дни, Алай думал, а делаются ли все эти представления, номера и фокусы ради того, чтобы дарить радость, или суть – мешочек медных монет? Когда эти мысли достигли границы с паранойей и все фокусы, показываемые в их местности, были идентифицированы им, как обман зрения и шарлатанство, Алай ушел из города. Злые языки поговаривали, что он отправился в горы, где у черных монахов научился настоящему волшебству, отдав им за это толи душу, толи два мешочка золотых, но мы придержемся самой распространенной версии, по которой Алай, вечно пьяный обошел все придорожные кабаки, пока, наконец, не вышел к столичным окраинам, и не показал свой величайший фокус с исчезновением, который так никто и не разгадал.
По каким бы развилкам версий биографии Алая мы не ходили, все они сходятся в одной точке – все эти клоуны, слоны, жонглеры огнём, тигры и гимнасты не стоили ничего в сравнении с его фокусом. Люди отдавали свои деньги за билет, чтобы посмотреть на то, как он заходит за ширму, и появляется позже в дверях. Любовь толпы стала последним ингредиентом зелья, позволившего ему представлять медное семейство уже на следующем голосовании, став на предпоследнюю ступеньку власти, хотя власть, как таковая никогда не интересовала его, гораздо важнее была тайна. Тайна последней ширмы циркового шатра, куда пускают только представителей победившего семейства.
Последние четыре года правила золотая семья, и самые дорогие места в цирке были подняты на второй этаж, откуда было разрешено кидать объедки и выливать остатки вина прямо на головы беднякам, ютившимся снизу, а Алай понял, что это то и есть шанс.
И чем больше пламенных речей он произносил на кануне голосования, чем большая толпа собиралась вокруг сцены, чем больше людей откладывали заветную медную монету, тем больше замкОв в своей душе Алай вешал на ту часть своего я, которая говорила ему, что всё это ложь. Ведь его не интересовала ни судьба бедноты, желающей получить хоть какой-нибудь билет в цирк, ни судьба богачей, желающих запивать клоунов стаканом пятилетнего красного.
Когда день голосования выставил на улицах мешки для монет и карлики надели остроконечные шляпы, Алай получил приглашение в центральный столичный цирк. Встречали его вином и улыбками, где-то вдалеке играла музыка, идеальные лакеи показывали на дверь в углу – «Туда, мистер Алай». Сперва он почувствовал такой запах еды, что заставил бы только что вставшего из-за стола человека сесть обратно, затем послышалась музыка и пьяный гул веселья, и только потом зрение различило всех сидящих. Это были главные представители всех цирковых семейств – по обе стороны от каждого сидели по две девушки небесной красоты, на столе стояли невиданные яства, и слуги выставляли на стол всё новые и новые кувшины с вином. Когда Алай робко ступил внутрь, раздались аплодисменты и перед ним пала последняя ширма мира.
«Не знаю, понял ты это сам, или нет, мой мальчик, но никакого равенства нет и быть не может. А если нет равенства, то нет и свободы, но людям этого не объяснишь, а значит, пришлось создать иллюзию (а в этом деле мы мастера). Иллюзию скидок на билеты, иллюзию равноправия, иллюзию мира, голосования, свободы, жизни, в конце концов.
Давно уже нет никаких четырех семейств – но иллюзию надо поддерживать, вот мы и устраиваем эти голосования, где никто не считает каких монет больше – мы просто делим их между собой. Ты, наверное, спросишь, как определяется победитель? Раз в 10 лет мы собираемся, и составляем план, где и расписываем сценарий представления, под названием жизнь. Кто когда будет выбран, и как будет меняться цирк за это время – всё здесь – в этом свитке».
Пробежав глазами по свитку, Алай сказал, что хочет произнести тост, но для этого помимо бокала вина ему понадобится ширма. Когда всё было установлено в нужном месте, он заявил, что рад наконец-то узнать всю правду, и хочет показать всем собравшимся настоящий фокус, фокус без иллюзии, целью которого является не развлечение, а именно доказательство того – что не всё вокруг иллюзия. Выпив вино, он шагнул за ширму и исчез.
На следующий день победу праздновали бронзовые, в небо стреляли салютами, а на главной площади слоны жонглировали мячами. Когда представитель бронзовой семьи, взобравшись на помост, рассказывал, какие полные волшебства представления ждут всех в следующие два года, человек из толпы попросил слова, подкрепив своё желание свитком, сжатым в кулаке. Вылив на людей всю правду, Алай показал свой лучший фокус, достав из-за пазухи пистолет…
Так раздался первый выстрел войны, продлившейся 12 лет, войны, в которой армия Алая одержала семь побед, но в итоге семь раз была вновь разбита, и в последней, решающей битве у реки, где собралось по сто тысяч воинов и по пять сотен орудий с каждой стороны объединенная цирковая армия всё таки одержала победу, а сам Алай был убит свинцовой пулей. После парада, и самого яркого циркового шоу с салютом все четыре семьи объединились в одну, а выживших жителей обязали каждый месяц уплачивать по 2 золотые, 3 серебряные, 5 бронзовых и 8 медных монет, дабы циркачи радовали их выступлениями вместо того, чтобы опять скатиться в ужас войны. Так наступило время тоталитарного цирка, хотя мы то с вами знаем, что всё это я выдумал для красного словца.
Главный цирковой архив заявляет: «Мятежник Алай, проигравший выборы, от досады выставил на всеобщее обозрение фальшивые документы, якобы уличающие голосование, и, застрелив из пистолета своего победившего оппонента, поднял восстание. Сперва, из-за разногласий в рядах войск различных цирковых семейств, мятежникам удалось одержать несколько побед, но все равно они были разгромлены, и еще несколько лет скитались по лесам, где и были добиты объединенной цирковой армией. Алай был повешен на дереве. Цирковые семейства, во избежание подобных инцидентов в будущем, объединились, и мир, наконец, пришел к свободе и равноправию. Мир, наконец, пришел к миру».


Владимир Громозекин

Он находился на будничном рабочем месте. Впереди него массивными спинами сидели сотрудники. За окном виднелся обелиск «Покорителям космоса», по кромке неба сгущались тучи. Монитор был выключен, в его чёрном квадрате отражался вид из окна позади, в котором был точно такой же обелиск. Только он начал рассматривать шлейф ракеты из водянистых панелей, как на горизонте, возникла вспышка, которая в мгновение переросла в ослепительную светящуюся сферу. Издалека, уже из режущего глаза света в окне, прокричал гудок железнодорожного локомотива…

* * *

Внезапный и гулкий, звонок в дверь наполнил безмолвие квартиры пронзительным напоминанием о существовании самое себя. Звонок был настойчив, как ухажёр на решающем свидании. Механическое верещание проникло в каждый угол спальни – от дискомфорта нигде нельзя было скрыться.

Самсон открыл глаза, и тяжесть земной жизни навалилась на него своей безусловностью и категоричностью. Всё тело, сонное и онемевшее, ныло и гудело после сна. Пыль в броуновском движении беспорядочно витала в луче света, выбивающемся из-за плотных тёмно-синих штор на окнах. Казалось, сама вязкая тьма и полудрёма помещения должна была глушить громкие звуки, но острая игла высоких частот продолжала больно и неприятно колоть барабанные перепонки. Опрокинув ногой стоящую у кровати бутылку с виски на дне, Самсон – как есть – в мятой рубашке и брюках, которых спал, побежал открывать.

Посмотрев в глазок, он заметил оживление на лестничной площадке: двое или твое шаркали обувью заплёванный семечками пол этажа, дверь квартиры соседа напротив была приоткрыта. Самсон отпер – поток воздуха сильно ударил его в лицо и тут же где-то позади в квартире послышался звучный стук фрамуги, закрывшейся от сквозняка. Он вспомнил, как вчера, выпивши, пытался приготовить гренки из засохшего хлеба, но те подгорели и дабы избавиться от запаха, он открыл форточку настежь, минуту после этого уже забывшись сном.

На пороге чуть поодаль входа стояла девушка во всём синем: джинсы, тёмно-синяя куртка, которая была расстёгнута и показывала язык сине-белого шарфа, иссиня-чёрные волосы вились за плечи и неизвестно где кончались на спине. Весь оттенок, создаваемый то ли слабым освещением этажа, то ли нарочным образом незнакомки, заставлял глаза додумывать, что и лицо тоже у неё было каким-то синюшным. Синий с белым шарф сперва насторожил Самсона – он был убеждённым «спартаковцем» – но позже он присмотрелся и прочитал надпись «Всеросси Перепись», которая двумя строчками по вязаной ткани уходила к шее девушки, оставляя первое слово из надписи незавершённым.

- … Всероссийская-перепись-две-тысячи-десять… …несколько-вопросов-сейчас? – без интонации протараторила девушка длинное предложение, только несколько слов из которого Самсон разобрал.
- Конечно-конечно, проходите, – он пригласил девушку внутрь. С нею зашёл парень в той же экипировке, такой же, как и она студент.
- У вас звонок, как предупреждающий сигнал ядерной угрозы - один длинный, два коротких, – пошутил Самсон, – мне как раз всякая подобная муть последнее время снится.

Вглубь квартиры - в комнату - переписчики зайти отказались, и Самсон принёс табуретки, девушка и опросным листом присела, парень сесть отказался.

- Ваше имя? Ваша фамилия? Дата вашего рождения? Место вашего рождения? – девушка сыпала вопросами. Самсон заметил у неё лёгкий акцент – со стороны это выглядело так, будто мозг посылает её языку импульс – говорить абсолютно все слова с ударением на первом слоге, а язык в последний момент исправляется и ставит нужное ударение, но на долю секунды не успевает и делается чуть-чуть фальшиво. Бейджик на груди девушки гласил: Далила.

- Ваша национальная принадлежность?
- Русский, – ответил Самсон и покосился на опросный лист.

«Руский» печатными буквами заполнила квадратики формуляра переписчица.

- Там вообще две буквы «с», - немного смутился Самсон, как смущаются, когда поправляют кого-то высоколобого и начитанного, коим девушка, к счастью, не являлась.

Оба пришлых начали шарить по пухлым сумкам. Как ни странно, пустых бланков там не оказалось. Тут же Далилой было озвучено оптимальное решение – парню-переписчику, как младшему по ранговому потенциалу, предписывалось сгонять к соседней связке переписчиков.

Девушка осталась одна в квартире с незнакомым ей человеком. Она сидела на табуретке и, не двигая головой, одними глазами, заглядывала за угол коридора, в чреве которого она совсем недавно разглядела стеллаж с какими-то костями.

Самсон, мутный от похмелья, отследил её тревожный взгляд и, голосом излишне добродушного хозяина, который утешает гостя, разбившего его любимую чашку, заговорил:

- Мы как раз не успели дойти до этого пункта, я вообще-то по профессии остеолог - изучаю кости, но больше интересуют челюсти. Кое-какие экземпляры имею у себя дома, не угодно ли взглянуть?

Переписчица не пошевелилась, и Самсон понял отсутствие метасигнала, как метасигнал отрицательного ответа. Она сидела перед ним на табурете, подобная вспугнутому воробью, не меняя позы, сложив руки на коленях, как полагается прилежному гостю. Самсон подобрал забракованный опросный лист, который по недосмотру скользнул на пол.
- У вас тут вопрос о судимостях… - протянул он фразу, как протягивают её с желанием заинтересовать, - а знаете в чём смысл судимости?
- Не знаю, наверное в уроке для прочих. Как в странах востока – когда в древности всякому, кто украдет, отрубали руку и он, уже без кисти, ходил по базару наглядным примером демотивации к воровству.
- Отнюдь.
- Почему вы так говорите?
- Если бы ваша теория работала, искоренить данный порок возможно бы стало просто имея одного безрукого, один постамент и одну городскую площадь. Вы смотрите на следствие, вместо того, чтобы смотреть в причину. Украсть горсть фиников – не благородное занятие и не всякий отважился бы на такое без нужды. Это, знаете ли, в Соединённых Штатах дочери миллиардеров, дабы подчеркнуть пикантность сиюминутности жизни, проносят в сумочках пиво через кассу. А сколько пикантности в том, если их случайно поймают!

Самсон выделил голосом слово «случайно», сделал наивное лицо полугодовалого ребёнка и мотнул взглядом по окружности, уставившись в потолок. Далила приподнялась на стуле, и распрямила затекшую спину:
- Так в чём же тогда смысл?
- Всё просто. Смысл в ритуале.
- ?
- Да-да, причём с обеих сторон участники инициации принимают образ, исходный для данного человека в данное время. Вы согласны, что спокойная жизнь без ритуалов невозможна?
- Я слышала, как говорят китайцы: приличие – взаимный обман.
- Да, Чжуань Цзы здесь как никогда прав. Но немножко в другом ракурсе. Ритуал не терпит шутовства, как бы его не пытались выставить современные квазиинтеллектуальные телеальманахи. Нарушившему обряд – фол…

Через застёжку сумки, так и не закрытой после поиска бланков, наружу сначала краешком, а потом наполовину высунулись канцелярские ножницы. Они упали на пол прямо перед Самсоном. Девушка поспешно спрятала режущий инструмент и скрыла нечаянную неловкость улыбкой уголков губ:

- Но ритуал не может быть самоцелью, иной раз рассудку требуется целесообразность…
- Может. - прервал Самсон, - отлаженный порядок того, как человек в своей неискушённости встаёт на эти рельсы, важнее конечного назидания и дидактики. Мы знакомы с правилом Миранды?
- Нет, что это?
- Эрнесто Миранда не был отмечен силами свыше – ни умом, ни красотой, ни социальным положением. Его быт – это внутренность конуса, подвешенного остриём вниз – как бы ни упирался ногами в стенки кишечника конуса – всё равно скатываешься на самое дно. На его примере можно наглядно проследить излом, когда нарушенный ритуал объявляется недействительным. Полицейский, который в своё время задержал Миранду, не произнёс той длинной фразы - помните: вы имеете право хранить молчание и прочее. Фол. Преступнику рецидивисту было спущено с рук изнасилование…

Громкие звуки послышались с улицы, беспорядок отголосков был нанизан на один и тот же лад подачи сигнала «Атомная тревога» - один длинный и два коротких, один длинный и два коротких…

Буквально десять секунд Самсон стоял недвижимо, расширяя глаза, будто шириной определял реальность момента, всё больше убеждаясь, что мир неумолимо настоящ.

Ещё через десять секунд он уже широкими прыжками бежал вниз по лестнице, слыша за собой – или показалось? – захлопнувшуюся дверь. Уже пролётом ниже ухо поймало – или снова кажется? – неистовый удар ногой в дверь – как показалось – его квартиры. Удар, полный паники и отчаянья, с каким волчица перегрызает себе ногу, попавшую в капкан браконьера.

Самсон вовремя, до истечения семи минут, добрался до станции метрополитена, пронёсся по эскалатору, с лязгом за ним грохнула сталь гермоворот, а через какие-то три часа он уже с аппетитом уплетал гуманитарную вермишель.


Пара III

Freddo

Когда умер отец, мне было всего четыре года. Я не думал о том, что больше никогда не посмотрю в его глаза, никогда не получу от него подарок на день рождения и ещё многим «никогда» не суждено исполниться. Санитары молча унесли тело, а мама была слишком сильной женщиной, чтобы с четырьмя детьми в доме позволить себе слёзы. Такой иллюзии, что ничего не случилось, и всё по-прежнему было хорошо, обзавидовался бы любой артист оригинального жанра, хотя зависть - это плохое чувство.
Потом наступило время самого гнусного обмана. Если говорить буквально, то я верил, что папу обязательно принесут обратно, а переубеждать меня ни у кого не нашлось сил. Я часто подбегал к окну, долго неподвижно смотрел в него, но папу всё не несли, поэтому оставалось только огорчаться и надеяться. Мама говорила, что надо чуть-чуть потерпеть. Ну, вы понимаете меня. Естественно, вы все всё понимаете. Я мог бы уйму времени прождать у моря погоды, но судьба распорядилась иначе.
В тот год, когда я пошёл в школу, в год, когда дети несли первые восхитительные цветы первой учительнице, старательно выводили первые корявенькие буквы в тоненьких прописях, в этот самый год старший брат, купаясь, захлебнулся и утонул. Тогда лето никак не хотело уходить, и в сентябре было совсем не холодно. Егорку доставали из воды, а я смотрел и понимал, что он точно не вернётся. Я скорее почувствовал, что это был уже совсем не мой брат, потому что брат был весёлым, учил делать кораблики и никогда не давал тебя в обиду, а из воды достали кого-то совсем другого. Незнакомого и чужого. Это только фокусник может выудить из рукава то, что тебе нужно, то, что ты хочешь увидеть. Люди, которые доставали брата, были мало похожи на фокусников.
Я стал понимать больше, но до конца ясность в вопросе смерти пришла нескоро. Туман начал рассеиваться где-то в шестнадцать, когда умер директор школы. Его никто никогда не любил (я знаю опасность таких слов, как «никто» и «никогда», и именно поэтому здесь они подойдут лучше всего), но на похороны собралось столько человек, что все эти люди едва поместились в зал. В этом зале директор любил говорить о важности обучения, развитии человека, как личности и проч., проч., проч. О своей важности он тоже любил говорить, наверное, гораздо больше, чем об остальных важностях. Теперь говорили о нём. Только хорошее и только со слезами на глазах.
Тогда мне показалось это диким, но со временем я понял тот главный парадокс, причину, из-за который всё становится с ног на голову. Как выразился один писатель (не могу ручаться за точность цитаты), Бог – это отверстие в сельском сортире, куда все срут и ссут, когда приспичит ссать и срать. Автор объясняет, что без этой дырки не было бы всего остального, и туалет попросту перестал бы существовать. Не может сортир без дырки быть сортиром, понимаете. А дырка, между делом, так и остаётся пустым местом, ничем.
В случае со смертью всё капельку сложнее, но суть от этого не меняется. Человек , отправившийся в мир иной, не особо причастен ко всей суете вокруг его тела. Ему наплевать, в какой ящик его отправят, какие слова произнесут, будет на улице лить дождь или будет сухо и без осадков, Он является абсолютным нулём и главной причиной, абсолютным ничем и героем дня одновременно. А родственники, знакомые… Разве виноваты они, что на них упал этот неподъёмный груз? Для них это наказание стало реальностью, материализовалось как-то вдруг, неожиданно. Но они принимают как должное то, что внезапно произошло (а смерть - это всегда внезапность, даже когда часы и минуты отмеряны с безжалостной точностью). Они готовы напоследок наградить умершего добрыми словами, добрыми мыслями. Добротой. Добротой, смешанной с невиновностью и непричастностью.
Смерть несправедлива не сама по себе, а тем, как расставляет людей.


Надцатое Мартобря

Если, тогда это случайность
Петер Эстерхази

В тот вечер за шторой был непроглядный туман и окно с окровавленной трещиной. Тысячи птиц гибнут в небе, отражённом на небоскрёбах. Завтра вызову страховщиков, стекольщиков, а сейчас мне нужен только сон.
Ночь была беспокойной, будто я спал на новом месте.

Говорливый будильник вытаскивает меня из сна. Не могу разобрать цифры; где мои очки? Впрочем, понятное дело, 7 утра, мне пора на работу. Чищу зубы и как-то беспамятно оказываюсь на улице. Так бывает, когда забываешься спросонья. Утро безызвестное, мутное, задымлённое. Вчерашний туман не рассеялся, рассеян только я.
Мне нужны деньги. Мне чертовски нужны деньги. Я куплю на них всё что захочу, я порадую маму, я не буду ехать в этом промозглом автобусе. Как я в нём оказался? Но в глубине меня ощущение, что я нахожусь на своём месте.
- В лотерею сыграй, стань богатым как пай! Сынок, возьми билетик?
Господи, откуда вылезла эта бабка в оренбургском платке, я такой привозил маме. Наверняка, какая-нибудь цыганка. Поскорее бы отвязалась.
- Сколько стоит?
В кармане у меня пятьдесят рублей одной купюрой. Попросит больше или меньше - не куплю.
Я как столб на остановке. И что мне делать с этим билетом? На месте моего офиса стоит огромный лотерейный бочонок.
Билет. Бочонок. Мне же чертовски нужны деньги! В здании лото огромные плазменные экраны и сутолока как на бирже. Я подхожу к девушке с красными сапогами, такими красными, что под ней уже покраснел пол, спрашиваю её:
- Начало скоро?
- Через пять минут.
Она оборачивается ко мне лицом, и я узнаю в ней Софи. Мою Софи, господи, как ты изменилась, ты не узнаёшь меня. Моя институтская любовь, Софи, что ты делаешь здесь? Может пойдём отсюда, поболтаем. 5 лет, господи, пять лет, Софи! Ну что же ты молчишь. Я пытаюсь узнать запах её духов, но ничего не чувствую. И говорю ей лишь спасибо.
Цифры путались в моей голове. Я зачёркивал карандашным огрызком цифры. Одну за другой. 5! Внимание! 11, Барабанные палочки! 22. Гуси-лебеди! 90, Дедушка! Сыпали как попкорн.
Не помню последнего числа. Число было надцатым. Всё вообще смешалось, захлестнула ли игра, азарт, запылил ли сознание шум. Не помню последнего числа, карандаш запутался в пальцах, я выронил его. Тянусь к полу, но не могу до него дотянуться. Руки стали какими-то короткими. Я кладу билет в карман и тянусь двумя руками, но карандаш только отдаляется. Я сгибаю колени. Мне очень хочется взглянуть на Софи. Взглянуть в последний раз, потому что в этот момент объявляют моё последнее число, и потом я её больше не увижу. И я знаю это.
Я оборачиваюсь, но Софи уже нет. Только красная лужа от её сапог, и в ней лежит яблочный огрызок там, где карандашный исчез.
В моих руках выигрышный билет. Богатство так близко. Я буду богатым! Я буду очень, чертовски богатым! Но все вокруг уже будто знают мои мысли, они все подсматривали в мой билет, они хотят его. Они готовы на всё.
Объявляют цифры победного билета, моего билета, билета сорвавшего бинго. Нет, я не отдам, не отдам...

Болтливое радио пробуждает. Приятно просыпаться живым в пижаме и достатке. Разве только, что на полу. Должно быть, свалился. Потираю шею. Диджей говорит время. 11 утра. Барабанные палочки. Сколько же я проспал? Брр, ну и сон. Надо пойти умыться, сегодня отдохну.
Мыло такое же, как в детстве, на старой квартире, когда я ещё жил с родителями. А вот полотенца нет. Вытираю руки о пижаму, но они, видимо, уже высохли - не оставляют следов.
Плач. Плач раздаётся с кухни, где сидит моя мама. Она кропит слезу в лютики истрепанного платка.
- Мама, что случилось?
Звонок в дверь. Она проходит мимо меня. Говорит через порог.
- Ага, да, сейчас. Спасибо, что ты приехала, одной здесь... сама понимаешь.
Я вижу Софи. Как странно, что она мне снилась сегодня. Софи смотрит мне в глаза, поправляет чёлку. Я оборачиваюсь и позади себя вижу Софи. Вторую Софи?
Зеркало.
Она раздевается и проходит с мамой на кухню.
Я плетусь за ними. Хочу закричать "послушайте", но у меня анемия. Неужели вновь сон, но, знаете ли, для сна это слишком реально.
На кухне тесно. На кухне висит человек. Я не вижу его лица. Логично полагать, что это я, но по комплекции я крепче него, и такую одежду я носил минимум 5 лет назад. Мама что-то причитает, сейчас завоет, Софи гладит её по плечу, и слёзы из её глаз капают как из крана.
Звонок в дверь. Кто бы это мог быть?
- О Господи, это кто ещё? - вопрошает Софи.
В дверь постучали.
Это был Никифор, только молодой. Никифор - третий сын соседки снизу, мой ровесник. Когда я начал обгонять его в спорте, учёбе, девочках, наши матери перестали общаться. Скрытный парень.
- Прошу прощения. Но я не мог промолчать. Сами понимаете, такое дело, умер близкий друг.
Что ты городишь? Какой я тебе близкий друг?
- Ах, это ты, Никифор, заходи - выговорила мама из кухни.
- Спасибо, Анна Андреевна. Я руки помою, а то вот только с холода. Гололёд сейчас такой, легко поскользнуться. Какое у вас мыло душистое, Анна Андреевна! Давненько я таким! Где покупаете? На рынке или в магазине каком? Сашка, царство ему небесное, тоже любил это мыло. Бывало намылится и так и ходит. А-ха-ха, м-да.
Сволочь. Мама совсем в слёзы. Где Софи?
- Позвольте вашу ручку. Ну, что вы так убиваетесь! Не он первый, не он последний. Вот Есенин, тоже кстати, Сашка, таким же образом, да-с! Полно, полно вам, ладно был бы один в семье, так у вас же... или он у вас единственный.
Мама вытянула указательный палец вверх, сквозь всхлипы - один, один. Софи исчезла. В моём горле - мрамор.
- Я присяду, Анна Андреевна. Ох, какие у вас табуреты некрепкие... Вы уж замените. Да, вы так этого не оставляйте, а то неровен час... ну да оставим. Вот говорят: В доме повешенного не говорят о верёвке. А если он на полотенце повесится, вот, как Сашка? Или на галстуке? Тогда, что же, галстуки никому...
Если сон, то это жестокий сон. Куда бежать. Я вспомнил, что из сна можно выйти, если посмотреть на свои ладони...

Теперь уже не сон. Нет, это не сон. Три сна подряд - кто поймается на такую удочку? И всё-таки эти слова вводят в заблуждение - всё-таки это сон. Однако это действительно не сон. Или... нет?

На берегу Финского залива я разочаровывался в отсыревших палочках, которые ломались о неподатливый песок, пока ты крутила в руках осколки гжели. Мы пришли на этот грязный пляж убивать время до заката.
Ветер дул с севера. Ты села рядом, держа в руках бечевку. Это напомнило мне ворс с коры юкки. Ветер, как дым, глотал слова, и мы слушали музыку. Ты ответила, что-то вроде того, что тебе хорошо.
Знаешь, а ведь они не сохраняют последовательность, потому был рассвет, мы проходили Аничков мост, и ты одной интонацией подковала двух необузданных коней, когда с твоих губ слетели эти 3 слова, 10 букв, 15 звуков: как много йотированных.
И всё-таки это был сон, Софи. Я не помню запахов, их нет в снах, я не помню сколько было времени на стрелках. Но я был. Я был с тобой. Этой ночью ты приснилась мне трижды, трижды исчезала. Мне мало одной жизни - потерять тебя; ночами, и теми нет покоя.
Я сижу в кафе на Малой Садовой. Люди крутят шар, ищут скважину, считают кошек, загадывают желания, чёрт побери. За свою жизнь я загадывал желания 22 раза и ни одно не сбывалось. Я отхлёбываю из кружки, и ты садишься за мой столик:
- Привет, Алекс.
- Здравствуй, Софи.
- Позвони мне, если захочешь. Я больше не хочу ошибаться.
Она сняла со своей шеи медальон, который подарил ей 90-летний прадед, когда умирал. Я помню эту историю. Он загадал правнукам загадку "Запрятанное в череде на полке за высокой крепостью". Софи раскусила этот каламбур. Медальон был в забытой банке с чередой на полке, где хранили водку. Теперь она отдала его мне. Софи.
- А теперь мне пора идти.
Она ушла, я закурил, и стал ждать прекрасного пробуждения транзитом из Питера в Москву. Рука моя сжимала медальон. Я поперхнулся дымом и раскрыл глаза.

Комната как будто была полна туманом с улицы. Пахло горелым. Рука моя была крепко сжата. Я достал её из-под подушки. Раскрыл.
Раскрыл. Пусто. Маленькое разочарование.
- Са-а-ша-а, не пугайся, у меня подгорела яичница. Сейчас проветрим.
Приехала мама. Вот и разбитое окно.
Я протираю глаза, потом очки, начинаю прозревать во всех смыслах. Софи.
Софи. Телефон.
Пятьсотодинадцать двадцатьдва девяносто. Так. 511-22-90. Мужской голос.
- Алло.
- Да, алло.
- Здравствуйте, я могу услышать Соню?
- А кто её спрашивает?
- Старый институтский приятель, друг.
- Приятель, значит. Подождите - он закрывает ладонью свой голос, но, видимо, ладошка маленькая, и я слышу голос Софи "Никифор, кто это?" и ещё "Скажи, что меня нет дома".
- Алло. Сони нет дома. Ей что-нибудь передать?
- Нет, ничего. Спасибо.