Пара IV

Обыкновенный

Ложная личность составляет бóльшую часть того, что мы считаем своей личностью, и складывается из всех тех элементов, которые наполняют наше "я": гордости, тщеславия, самомнения, воображения… © Г.И. Гурджиев

The Matrix has you… © Morpheus

Вот и хорошо, что ты это знаешь. А теперь ты постигнешь это на собственном опыте, дорогой © Марианна

Слайд 1

Я ехал по улице, не смотря на дорогу. Ползти как улитка, подчиняясь махачкалинским колдобинам и ямам, сидя в последней модели Порше – в этом есть какое-то утонченное извращенное удовольствие. Я эстет. И сноб. Впрочем, на тот момент я всего лишь ощущал себя жалкой пародией на самого себя, и, казалось, вымещал злость на предмете моей недавней гордости, беспощадно царапая о разбитую асфальтовую плешь пару-тройку годовых окладов простых российских смертных. И ведь было за что! Ехал в офис компании «Дагнефтегаз», доставшейся мне по наследству от покойного деда. Вообще, мой любопытный друг, в свои 25 я добился того, чего многим из подобных тебе не светит никогда. Поверь, здесь нет никакой насмешки или высокомерия. Всего-навсего, простая, суровая действительность. Конечно, главную роль в моем успехе сыграло наследство. Дед, земля ему пухом, прекрасно постарался в этом деле. Хорошая компания, прекрасные управленцы. И я… в роли короля своей маленькой нефтяной империи. В принципе, как ты наверное уже догадался, я вообще не работаю и в организм своего милого усыновленного детища практически не захаживаю. Спросишь, что же заставило меня в холодное февральское утро мчаться через весь город из уютного особняка на берегу моря в центр города? Причина визита банальна как новогодняя телепрограмма. Снять выручку и пойти развлекаться. Да, да! Нет, не спорю, может быть, ты знаешь другой способ скоротать время между рождением и смертью, способный развеять вечную скуку, являющуюся нежданным, но неизбежным бонусом для таких успешных людей как я? Ха! Флаг в руки.
Расписание на сегодня стандартное: Рестораны, фитнесc-центры, массажные салоны, бутики, клубы, телочки… На последних следует остановиться поподробнее. Дело в том, что ВСЕ бабы одинаковы! Всем нужно одно и тоже – лечь под наиболее удачливого, опутать его своими многочисленными приемчиками, чтобы почувствовать себя в безопасности, думая что заполучили в свои сети крупную добычу. Разве нет?! В этом мире есть законы. «Или ты или тебя.» Но бабы и тут сумели все извратить своей долбанной женской логикой! Они под тебя, ты вроде на них, и тут – на тебе! Глядишь, и она уже вертит тобой, играя на твоих собственнических чувствах. Кажется, кто-то говорил, что проституция – самая честная профессия. Величайшая правда. Остаётся только одно – кувыркаясь с очередной смачной шкурой держать ухо в остро. Да! Я разочарован в женщинах. Не подумай, мой соглядатай, что я имею хоть какое-то отношение к педрилам. Это не так. Но те женщины, с которыми я имел дело, были разных мастей только снаружи. Ну хватит о них!
Я игрок по натуре. Я люблю риск и экстрим. И именно моё чрезвычайно азартное отношение к жизни в конечном итоге заставило меня прибавить газу. Мой хищный Кайен вселял страх в антилоп и баранов на запорожцах, принуждая их скакать к обочине, а то и вовсе, в диком ужасе мигрировать в направлении тротуара. Вухахаха-ха! «Или ты или тебя.» Я счастливчик. Я знаю правила.
У меня безупречный вкус и я люблю покладистых шкур. Но! Иногда я мечтаю о другом. То есть о другой. О яркой – на грани вульгарности, самовлюблённой стерве. Признаюсь тебе, мой тайный наблюдатель, я одно время долго искал такую. Но все стервы, которых я находил, после хорошей ебли (а смею думать, я понимаю в этом толк) и после тех нехитрых, на мой искушённый взгляд, материальных радостей, коими сопровождались наши отношения, переставали быть стервами, и рано или поздно всё сводилось к одному и тому же. То есть к тому самому извечному женскому взгляду снизу вверх, который без слов говорит «я слушаю тебя, мой повелитель». Тьфу! Хватит об этом. Я еще в самом начале сказал, что все бабы одинаковы! А всё потому, что у них абсолютно одинаково устроены мозги! И ничего с этим не сделаешь. Остается, так сказать, работать с тем, что есть.
- Эй, чего батрачишься, олень?! Не видишь, важный человек едет! – сигналю какому-то гейчику на Волге, не желающему меня пропускать, - Слышь, чё за варианты? Соскочил отсюда! Ты чё, махаться хочешь? Чё в отказ пошел?! Да я тебя закопаю! – моему возмущению не было предела. - Один на один выскочим? На первом светофоре, дофан!
Наконец, долгожданный красный. Быстро выхожу из авто, предварительно взяв травмат. Сейчас разберемся. В этом городе никто не имеет права меня трогать. Мой дядя – важная шишка. Чуть что, быстро со своими ребятами вопросы снимет. Я даже езжу без охраны. Во-первых, я же чёткий пацан, барцуха кмс, как-никак! А во-вторых, как уже говорил, у меня есть дядя. А кто не знает, что он у меня есть, очень быстро узнаёт об этом и запоминает на всю оставшуюся жизнь. Так-то. Со мной лучше не связываться.
- Ты чё, ле, смотришь сюда? Я вас не знаю, если будете докапываться – без лопаты зака… - Мою пламенную речь прервал жесткий хук справа. Из носа потекла кровь. Сука! Четыре человека скрутили мне руки, затащили на заднее сиденье моего же Порша. Один из них сел за руль. Тронулись.
Вай, эбель! Что это?! Похищение?! Ну пиздец, блядь! Сейчас будут требовать выкуп! Неужто ваххабиты?! Но они в основном на севере орудуют… Да и эти вроде не бородатые. Тогда кто, ёб их мать?!
- Вы блять, гандоны, совсем рамсы попутали? Вас же найдут! Вас же закопают! Всю вашу домовую книгу порвут! – продолжаю недоумевать.
- Не обессудь, братан. Сейчас на место приедем, всё поймешь сразу. – прохрипел один из похитителей.
- Что поймешь?! Здесь итак все понятно. На неприятности, козлы, нарвались. В натуре. Ильясова Гази-Магомеда знаете? Это дядя мой, блять. Он вас всех найдет. Не жить вам, суки!
- Оставь да. Нормально разговаривай, жи есть. Не устраивай скачки. Сейчас приедем, поймёшь всё.

Слайд 2

После третьей рюмки коньяка, отправив в рот ломтик лимона, дядя наконец откидывается на спинку кухонного дивана, запахивая плотнее полы махрового халата и складывает руки на груди. Окидывает меня внимательным, почти участливым взглядом. Я внутренне подбираюсь и придаю своему лицу такое же серьезное выражение. Есть!
- Такие дела, Руслан. Как поступать будем? – дожевывая лимон, лениво вопрошает он, наконец. Я вижу его насквозь, упыря! Он знает что я по уши в дерьме. Расселся, словно барин и приготовился наблюдать сцену одного актера. Будет наслаждаться тем как я, будто долбанная рыба, пойманная на крючок, начну свою агональную пляску. И ведь он прав. Я и есть долбанная тупая жадная рыба! Иначе, почему я здесь?
- Дядя, но я не знал, что у деда есть долги перед тобой. Тем более, так много. Он мне нихера не говорил про это. И я не знаю, как их возвращать. Я понимаю, дед тебе родственником не был. Он со стороны матери у меня. Но ведь я сын твоего брата. Мы же кровные. Ты говоришь об очень большой сумме. Что мне делать? Продать компанию? Это же дохуя делов…
- Ты вернёшь мне всю сумму, даю тебе три дня. Иначе, Богом клянусь, я не посмотрю на наши родственные связи и включаю счётчик. – заканчивает он свою тираду, пригвождая меня взглядом, от которого по спине бегут мурашки.
Наслаждаясь произведённым эффектом, он отправляет в себя еще одну порцию коньяка и зажёвывает её лимоном. – Любишь кататься, люби и саночки возить, племянник. Ты уже большой мальчик и знаешь правила не хуже меня. Долг – это святое – говорит он уже почти ласково.
Я раздавлен. Я лихорадочно соображаю, но мысли, ошпаренные страхом, как тараканы расползаются, и картинки одна страшней другой возникают в моей голове, как чёртовы мультики! Всё! Это конец! Коттедж на море, мой Кайен, Квартира в Москве, продать компанию...Это сколько? Как успеть за три дня? Не могу сосчитать и сосредоточиться.
- Послушай, Мага! – делаю ещё одну попытку поторговаться: - Ты же понимаешь, что три дня – слишком маленький срок. Давай так, дядя…..
- Не унижайся, Руся! И не смей спекулировать на наших родственных связях! Я всё сказал! Ты меня знаешь.
Я смотрю на него в упор и встречаю его холодный злой взгляд. Упрямо сжатые губы без всяких дополнительных пояснений говорят мне о том, что в полном дерьме я очутился только что, а до этого были ванны с розовыми лепестками.
Всё! Пиздец мне!
Я машинально обхватываю голову руками, видимо, пытаясь вернуть на место дезертирующую способность ясно соображать. Я вижу эту картину маслом со стороны, и меня охватывает отвращение к себе.
Я ничтожество.
Зазнавшийся кретин!
Как дедушка мог допустить такое?!
Как можно было настолько не иметь мозгов, чтобы расписывать пульку с этим бандитом и его отморозками?!
Ну спасибо тебе, милый дед за кота в мешке, а я уж подумал было «здравствуй, райская жизнь!»
Чёртов старик! Чертов дядя!
Нет, это я чёртов долбоёб, который на молодости лет взял наследство и сейчас ничем не отличается от мухи, влипшей в паутину! Думал, все будет так просто.
Мой сытый паук между тем встает в полный рост и потягивается, глядя в окно, наслаждаясь пейзажем за окном и моим беспомощным отчаянием.
Это сигнал о том, что аудиенция закончена – понимаю я. Но для того, чтобы встать и уйти не нахожу никаких сил.
Сейчас.
Соберись, Руслан.
Вставай. Будь мужчиной!
Запах коньяка и чавканье дяди выводят меня из оцепенения.
Нужно идти.
Надо встать и уйти.
Он и так уже достаточно насладился моим унижением, хрен собачий! Хотя о какой гордости может идти речь, если тебя уже сняли с крючка и бросили на берег. И всё, что тебе остается – это беспомощно дрыгаться и шевелить жабрами, глотая жидкий воздух. Слишком жидкий, чтобы дышать. Слишком насыщенный кислородом, чтобы умереть быстро.
- Руся, Руся. Что же мне делать с тобой, распиздяй ты последний – почти по-отечески внезапно выдает Гази-Магомед. Я не верю своим ушам! Смотрю на него и вижу хитрый прищур тёмных глаз, в которых так и пляшут черти.
НЕ МОЖЕТ БЫТЬ, БЛЯ!!! Неужели пронесёт?! Мать твою! Сука! Гондон, мечтающий о подмостках Ленкома!!! Взял меня на понт и сидит довольный, как оттраханная старая дева!!!
- Мага – начинаю я проникновенно – ты же меня знаешь, дядь, я верну все до копейки, только…
- Нет, Руслан, об изменении условий речи быть не может.
Я давлюсь так и нерожденной вдохновенной тирадой и недоумённо моргаю. Что он задумал, сволочь?!
Повисает пауза. Мага задумчиво чешет подбородок и оглядывает меня так, будто я девочка по вызову, и ему нужно решить достойный ли перед ним товар. Мне кажется, проходит вечность, сердце бешено колотится, и я жду приговора.
- Я могу тебе помочь. Но по-другому – наконец изрекает это непризнанное актерское дарование, временно подвизающееся на ниве российского криминала.
- Я весь внимание, дядя.
- Есть у меня одна хорошая знакомая. Удивительная, Руся, женщина. У-д-и-в-и-т-е-л-ь-н-а-я. – произносит он по буквам и для пущей убедительности поднимает указательный палец вверх. - Сумеешь ей угодить, и я спишу долг твоего дедушки – наконец изрекает он.
Ха! И это всё?! Не может быть, чтобы мне так попёрло!!!
Я откашливаюсь, пытаясь хоть как-то погасить волну облегчения и радости, захлестнувшую меня.
- Речь идет о..об.. ну об отношениях? Ей нужен любовник? – спрашиваю я первое, что приходит мне в голову, мысленно держа кулаки на счастье. – Что значит угодить, дядя?
Мага издает хриплый смешок.
- Ну можно и так сказать – как-то очень хитро говорит он – Хотя, конечно, не совсем любовник. Не льсти себе, Руся. Ты наверняка сейчас решил, что я хочу положить под тебя какую-нибудь старую кошёлку, которой никто давно труб не прочищал. Чтоб с ухаживаниями там, шампанское, рестораны, отдых на далёких островах. Так ведь?
Бля! Угадал, проницательное паучье отродье! Именно об этом я и подумал!
- Ну…- улыбаюсь я типа смущённо – что-то в этом роде. Только почему кошёлка, дядя? Раз ты сказал, что женщина удивительная, мне и в голову не приходило такое определение. Наверняка это достойнейшая женщина! Ну не сложилась у неё личная жизнь – обычное дело, друг. Если так, я готов её на руках носить, я сделаю всё, чтобы она почувствовала себя счастливой. Ты ведь этого от меня хочешь?
- Не сложилась личная жизнь?! – смеется мой визави и что-то в его смехе настораживает меня. – Сложилась, ещё как сложилась. Сам увидишь! Вообщем так. Я вас знакомлю, и если ты ей понравишься, считай сделку состоявшейся. По рукам?
- Конечно по рукам! Только один вопрос – я понял, что должен ей угодить, как ты выражаешься, а как это будет решаться в денежном эквиваленте? Другими словами как я пойму, или ты поймешь, что мой долг списан?
- Это решит она сама.
Оппа! Что же там за дамочка такая?! Я в нетерпении, бля! Дядя чем-то сильно обязан этой тётке. Это как пить дать. И так же очевидно, что она стара и страшна как все семь смертных грехов, иначе, зачем ему находить ей любовников. Плевать! Даже если нильский крокодил рядом с ней смахивает на Нифертити, даже если она старее Египетских пирамид, и давно впала в маразм – конечно да, мать её! Да! Да! И еще раз ДА! Да за списание такой суммы я буду гавно за ней выносить и смотреть на неё как на богиню! И всё-таки я везунчик, жи есть.
- Договорились, дядь! Землю рыть буду, но она останется довольна! – проникновенно говорю я, всё ещё не веря своему счастью.

Слайд 3

Я видел Её во сне. Наверное. Или вся моя жизнь была сном, а это и есть истинная реальность. Нет, чёрт! Я не могу думать. Не сейчас.
Раз!Два!Три!Четыре! – стук каблуков выводит меня из оцепенения и я, как завороженный не могу оторвать взгляда от Её удаляющейся фигуры.
- Снять с туши это трепьё, Мила – бросает она, лишь слегка поворачивая голову в сторону своей помощницы – и подготовить как обычно.
- Слушаюсь, моя Госпожа, - в голосе валькирии я слышу нетерпение голодного хищника, не сулящее мне ничего хорошего.
Унизительный пинок под задницу заставляет меня оторвать взгляд от стоящей ко мне спиной Госпожи, разглядывающей февральские сумерки за окном.
- Чего развалился, телёнок! Сомлел уже?! А ну встать! – слышу я как через вату команду безликой Милы и вдруг остатками сознания понимаю, какой же жестокий стёб зваться таким женственным, уютным именем.
Я поворачиваю голову, вижу холодный серый взгляд, сквозь прорезь кожаного шлема, торчащие от возбуждения соски и новую плеть с металлическими наконечниками, которую она поглаживает свободной рукой. Я проворно встаю, не обращая внимания на боль.
- Стоять, бля, бояться! – насмешливо цедит она и начинает разрывать на мне рубашку. – тц-тц-тц, цокает она языком, когда я оказываюсь с голым торсом – какая нэээжная у тебя шкурка, телок. – А это что у нас тут такое, а? – насмешливо тычет мне рукояткой плети в пах, и я чувствую, что краснею, потому что мой стояк обнаружен. - Кааакой плохой мальчик, ну-ка снимай трусишки, сейчас тётя посмотрит, что у тебя там, гыгыгы. Неожиданно я получаю пощёчину и голос её от насмешливого меняется на рык. – Шевелись МРАЗЬ, кому сказала!
- МИЛА! – слышу я голос Госпожи в котором звучит железо.
С валькирии мигом слетает спесь, она даже становится ниже ростом и в одну секунду, забыв про меня, разворачивается на 180 градусов и падает на четвереньки.
- Да, моя Госпожа – глухим тихим голосом изрекает она.
Госпожа медленно поворачивается от окна, и я не могу оторвать взгляда от Её спокойного, ничего не выражающего лица, на котором только глаза горят ведьмовским огнём. Это настолько завораживающее зрелище, что не могу оторваться от него даже рискуя быть наказанным.
А ведь я обещал учить правила!
Раз!Два!Три!Четыре! Она приближается ко мне метра на полтора и я оказываюсь выше её ростом сантиметров на пять. Три секунды и я, не выдерживая создавшегося положения, падаю на колени.
Как сквозь вату я слышу стоны Милы и тут происходит нечто. Раздается глубокий гортанный смех и я, поднимая глаза, вижу, что Госпожа смеется глядя на меня, на мою дурацкую блаженную улыбку, которая, кажется, живет отдельно от меня. Стыд и блаженство накрывают волнами, и мой торчащий член напрягается ещё больше.
- Как же ты жалок, теленок – прекратив смеяться, изрекает Она.
- Да, Госпожа - вторю я Миле.
- Хорошо, что я не жалостливая. Но ты забавляешь Меня.
- Спасибо Госпожа – мой язык прилип к гортани и речь мне самому кажется невнятной. Но какое это имеет значение, жи есть, в этом НАСТОЯЩЕМ мире, где нет масок, а есть только правда.
Власть красоты и жестокости, и унижение слабости и похоти.
- ты нарушил правила, телёнок и разумеется, ты будешь наказан. Правила для всех одинаковы. ты знаешь их?!
- Я буду знать правила, Госпожа – отвечаю я также скомкивая слова, наслаждаясь своим беспомощным нелепым видом и Её надменной улыбкой с которой она смотрит как человек становиться ничтожеством. Да. Её это забавляет.
Это первое правило, которое я буду твёрдо знать!


ТТЛСД

Ясный день, и солнце жарит. Слабый ветерок покачивает зеленые кроны деревьев. Взрослые спешат на моления, дети бегают и веселятся, устраивая игры в ложбинах узких переулков между домами, где за ними не подсмотреть родителям. Только встретившись с кем-то, приходилось раскланиваться: "Сударыня... Барин...", надев на секунду маску торжественной печали. Устами младенца глаголет истина, но мы уже выросли, мы уже лицемерим и лжем.
Ежегодное Единение крестовой церкви всея и всех... Для нас - просто праздник Единения. Очень важный, настолько, что все люди старше самого взрослого из ребят сегодня не обедают, они вместо обеда истязают себя и выпрашивают что-то, распластавшись на холодных каменных полах храмов. Обед близится, и опустевшие улицы полностью захвачены детворой в запачканной и местами порванной одежде. В животах урчит, у нас обеда тоже не будет, зато нам дозволено бегать до упаду, шалить и быть свободными целый день.
Крики доносятся - "Бегите сюда!", и десятки ножек поднимают с дороги пыль. "Смотрите!" Мужчина в плаще, из тех, что должны быть давно на коленях, стоит, закрыв спиною часть тщательно выбеленной стены Храма. Раздаются удивленные мальчишеские голоса: "Ого!.. Что он делает?! Мне не видно!" И именно тогда, в тот роковой момент, я, разглядел нарисованные на стене знаки. Прикрыв рукой рот, стараясь не закричать, я начинаю пятиться назад в попытке выскользнуть из толпы ребятишек. Убегающий прочь мужчина с силой отталкивает меня в сторону, и я, так и не отняв руку ото рта, падаю наземь. Дети помчались в разные стороны, некоторые спотыкаются об меня и тоже опускаются лицом в пыль. Я слышу противный визг сирен, грохот двух выстрелов. Ко мне подбегают человек в форме служителей Креста, в его сторону я протягиваю свои руки со скрюченными, переломанными подошвой чьих-то башмаков пальцами. Холодный приклад ружья опускается мне на лицо, и темнота проглатывает мой последний в жизни яркий день...
Нас волочат, привязанных руками к одной веревке. Я последний и все, что я вижу, это грязные ноги предпоследнего, пытающиеся найти опору во влажной липкой земле. Поставив стопу на кочку, мальчик вытягивается дугой в попытке подняться, но тут же падает, больно ударяя ногой мне в лицо. И до удара сытый болью, я устало расслабляю все тело и растворяюсь в шуршании земли, проскальзывающей под моей тяжелой головою.

Темно, очень темно. Холодно, и чувствуется, как от моего обнаженного тела идет пар. Я кем-то брошен здесь, наверное, чтобы я понял, почему все это происходит. Проходят секунды, минуты... Я не помню, не знаю, что я сделал. Только тихие отголоски перенесенной паники... Совсем другое сейчас занимает меня - обескровленные от мороза конечности и режущие запястье наручники. Никак не встать, не видно, куда можно идти. Чьи-то сильные руки находят меня. Наверное, у меня просто завязаны глаза, и, схватив за цепь наручников, тянут куда-то. Не сдержавшись, я кричу. "Во имя Креста, молчи, изверг!" Из губ брызжет кровь, зубы скрежещут, я стараюсь не издать ни звука. "Во имя креста" - так мне говорила мать, когда нужно было что-то сделать, несмотря на любые препятствия. По рукам от кистей до плеч стекают струйки крови. Я такой легкий, что человек тянет меня без особых усилий, его дыхание ровное и ритмичное. Мне кажется, в душе он молится.
Жесткие щетки, смоченные холодной водой, начинают своими зубьями растирать мою кожу. Я вспоминаю мать, как она мыла меня, вспенивая воду большим коричневым куском мыла. Холодная вода окатывает меня с головы до ног.
Быть может, сейчас, очищенного, меня вернут домой. День Единения уже прошел, и на столе ждет горячий обед с разваренными головками лука. Мою голову просовывают в отверстие какой-то мешковины и снимают с глаз повязку. Я быстро оглядываюсь по сторонам, одетый в грубую робу, вокруг меня стоят три женщины в фартуках и с перчатками на руках. На их лицах отвращение. Одна из них кашляет, другая, видимо потеряв терпение, плюет в мою сторону и произносит: "В душе он грязен! В душе!"
Снова сильные руки, меня ведут по коридору с похожими на бойницы отверстиями в стенах. В них я успеваю рассмотреть человеческие лица, вернее, только глаза, носы и уши. Ужас пульсирует в такт моему сердцу. По стенам коридора расползается многоголосый шепот. Позже меня, поставленного на небольшой деревянный подмосток, с помощью плавного механизма поднимают вверх так, что голова попадает в узкое отверстие в потолке. Лицо заливает светом, и лишь через несколько секунд мне удается открыть глаза.
Перед моим взором возникла груда складок из человеческой кожи, увенчанная безразмерным белым париком. С трудом можно разглядеть две грязно-серые полоски бровей, зато щель рта, словно рупором, растягивается во все стороны и провозглашает: "Подсудимый!"
Раздается свист и недовольные крики. Чувствую, как мои руки и ноги вновь крепко связывают, и только голова, присутствующая на суде, свободна.
"Ты - мерзкая свинья!", - рупор направлен на меня, и на кожу моего лица опускаются выпущенные им слюни. Внизу кто-то тисками сдавливает мне пальцы ног, и я начинаю плакать. Наверное, это выглядит как покаяние, маленькое и скорое. Рупор улыбается, незаметно для всех, но я вижу, уголки губ судьи слегка дрогнули.
"Мы, не претендующие на святость люди, ослабленные выпавшими на нашу долю грехами, поставлены здесь и сейчас, дабы не столько защищать интересы существ, бытующих на бренной земле, сколько послужить Барину нашему, во имя Креста..."
Толпа монотонно повторяет "Во имя Креста" несколько раз, после чего слышен синхронный выдох нескольких грудных клеток.
"... Очернив, осквернив, совершив святотатство, ты обнаружил в себе Пса двухголового пред нами, ты, неугодная Барину тварь, оказался приспешником Зла..." Слезы струятся по моему лицу, и я уже не в состоянии слушать бесконечное обвинение, надежды на то, что за меня кто-то заступиться нет. Я обвожу затуманенным взглядом толпу довольных зрителей действа. На их лице счастье, они видят, как выдавливают из песчинки-человека яд его греха.
Судья продолжает: "День Единения, день перерождения человеческого духа стал сценой пошлых извращений, навеянных, несомненно, чумой ненавистного Круга..." Щипцы впились в пальцы с такой силой, что я невольно завизжал. Присутствующие в зале суда стали буквально выть от негодования - "Круг! Круг! Круг!.." Складки человеческой кожи смыкаются вокруг золотистой цепочки и начинают вибрировать, порождая тонкий звон. "Успокойтесь, во имя Креста! Барину угодно было послать нам знак, обличающий преступника, согрешившего по сговору с Кругом..." Щипцы вновь впиваются в мое тело, я визжу, ощущая себя лежащим на острой грани бытия и беспамятства.
Крики в зале суда оглушительны, судья теребит цепочку, но это не дает никакого эффекта. Я, уже бессмысленно взирая на разверстывающийся и захлопывающийся рот судьи, внезапно ощущаю, что спускаюсь вниз, и моя голова снова исчезает во тьме. Устремив взгляд на исчезающий круг света над моей головой, я только успеваю заметить, как кто-то мне в вдогонку кидает грязный носовой платок. Механизм опускается так быстро, что меня сбрасывают с платформы на пол до того, как платок достигает платформы.
После, когда разрезаны веревки, и из опухших ног и рук начинает выходить кровь, я теряю сознание, меня куда-то несут. Очнувшись на деревянном столе, я вижу молодую и красивую девушку, которая заколола свои пышные рыжие кудри на затылке, отчего ее высокий выпуклый лоб еще больше выдается вперед. Она мажет мое лицо какой-то липкой жидкостью и поет спокойную религиозную песнь: "Барин, да поможет нам,/Из грязи порожденным!/Отворю помощникам,/Смерть делающим скорой". Ее густой, словно кисель, голос меня успокаивает, и я без дрожи принимаю на свой лоб клеймо, поставленное разгоряченным докрасна крестом в ее руках.

День это или ночь, неважно. Серый туман вечных сумерек наполняет мою жизнь, и о движении времени я могу судить лишь по своим же естественным отправлениям. Перевозимый в грязных повозках из одного города в другой, я, как к представлению, готовлюсь к суду. Очередному, еще одному, еще и еще. И моим пытателям все сложнее становится найти еще не размозженный нерв на моем теле. Но я все равно плачу, когда на меня смотрят незнакомые мне люди своими глазами, полными злобы, налитыми кровью от охватившего все их существо возбуждения. И кричу нечеловеческим голосом, когда при мне упоминают зло. Судьи все больше и больше мною довольны, толпа с все большей яростью провожает меня в мое подземелье.
Почему мне еще не вынесен приговор? Почему я еще не раздавлен теми механизмами, что призваны дарить мучительную смерть? Я во всем признался - я осквернитель, грешник, воспротивившийся воле всемогущего Барина. В тот день я, да, именно, я, безрассудный ребенок с сердцем, мышца которого оплетена корнями злого Круга, начертал знаки на внешней стене Храма, нарушив идиллию праздника Единства. Я раскаялся, просил смерти тысячу раз, изрыгал проклятия, надеясь на скорую смерть от рук взбесившейся толпы. Но меня не убили, я не умер от пыток. Из-за слабости рук мне даже не удалось проткнуть найденным в грязи угловатым камнем набухший кровью сосуд руки.
Мне оставалось только доживать каждую секунду своей жизни, застывшую в детстве, и чувствовать, как волосы выпадают, как чернеют зубы, как широкими морщинами покрывается мое лицо, как все тело мое разлагается, разлагается... Сумерки сознания, окоченение всех чувств, отмирание всех стремлений. Я больше не верил в конец, в какой-то итог, в жирную черную линию, разделяющую жизнь и пустоту...

Сегодня меня выводят в круг света, глаза слепнут, непривычно нежное тепло согревает кожу, попавшую под лучи солнца. Неожиданно, пугающе, тихо, без зрителей, пыток, бесконечных монологов. "Именем Креста Великий Суд выносит свой, угодный Барину вердикт. Ты, блядский выродок, приговариваешься к Зачеркиванию. Да будет так". Меня не затрясло от страха, не бросило в пот, я не закричал от отчаяния и не заплакал. Опустившись на твердый, покрытый сухой пылью пол, я замер. Они зачеркнут меня, унизят меня до ничтожества.
Неоднократно мне этим угрожали в суде, требуя в тысячный раз взять на себя вину. О, Крест, почему они решили так? Почему они не захотели убить мое тело. Зачем им понадобилась моя маленькая душа.
"Отведите его на подготовку!", - провозгласил главный судья, чьи складки расползлись на половину поверхности стола, за которым он сидел. Помощники судьи, как я успел заметить, стали неспешно, по очереди поднимать свои грузные разжиревшие тела и выходить из залы. Верховный суд заканчивает заседание, а меня, связанного, снова волочат по полу.
Зачеркивание - да, это уничтожение, средство избавления, разработанное Единой Церковью. Проглатывая таблетку, человек перестает быть человеком. Под действием веществ, в ней содержащихся, разрываются все соединения нервных клеток мозга, отчего жертва теряет способность рассуждать, теряет свою личность. Лишь небольшой объем мозга, чуть больше той самой таблетки, постоянно изменяющий свое нахождение, продолжает работать. Жертвы больше нет, теперь вместо нее в теле человека обитает животное, злое, агрессивное, жадное.
Таблетка опускается в мой желудок, слышна чья-то тихая песнь о Барине. Темнота застилает меня своими покрывалами, и я чувствую, как мир вокруг меня начинает сужаться, сжимаясь сначала до крошечного круга, а потом до точки. Вот сейчас из горла вырывается не крик отчаяния, а звериный рык...

Нет, я прошу, не смотрите на меня. Да, это я, наверное, вы уже посмотрели. Навоз размазан по моей морде, гноящиеся царапины покрывают мои бока. Запускаю руку в миску с теплой жижей. Это - моя еда. Небольшое углубление в сырой земле - моя постель. В нее я возвращаюсь после того, как поем. Не подходите ближе, у меня все еще есть зубы. Кроме того, я боюсь... Просто уйдите, тошнотворное зрелище. Моя мать не признала меня таким, когда спустилась в камеру. Я укусил ее за руку. Старая женщина, она верит, что ее маленький красивый мальчик ушел в монахи или был загрызен собакой. Старая глупая женщина... И я, монстр, охваченный непонятной мне жаждой насилия, которая на самом деле есть всего лишь жажда мести за то, что со мной сделали.

Моя душа размыта водами времени, полотно ее потеряло свои цвета от старости. Неспособная родить желание жить дальше, с детским счастьем бегать по пыльным дорогам и играть она однажды проснулась.
"Ой, барин, сейчас мы Вас отмоем. Чего это вы так запачкались?" Старуха с шамкающим ртом смачивала мягкую губку теплой мыльной водой и прикладывала ее к моему лицу. Непрекращающийся зуд всего тела стал утихать, по мере того, как я становился чище. Она, увлеченная своим занятием, затянула еле слышно песнь: "Искомое веками ты отыщешь в Кресте / И будешь счастлив вечно, ему покорившись. / Потом ты точно станешь одним из тех, / Что видит в себе с Барином связь".
С лезвия острой бритвы на пол падают пучки волос, и к моему лицу подносят маленькое зеркало. Это я... На меня смотрит гора жира, покрытая тонкой бледной кожей. Кожа, испещренная большими белыми растяжками, свисает толстыми мучными лепешками. Не могу разглядеть глаз на этом лице... Впрочем, вот они, еле заметные щели, из которых я вижу этот мир. Кончики рта поднимаются, я улыбаюсь, я - чудовище. Я улыбаюсь.
"Ваша каша, барин". "Благодарю",- этот голос, мой голос, громкий и лишенный интонаций. Мне кажется, я испугал кого-то...
Наклонив тарелку к себе, хлебаю кашу, пытаясь насытить свое огромное тело. Белая вязкая жижа растекается по скатерти, чьи-то руки спешат подтереть все салфетками.
"Ваш парик, барин, суд ждет". На гладкую лысину натягивается огромное сооружение из седых волос и шпилек, и я выхожу в зал суда. Очередное дело о грехопадении. Маленькая белобрысая голова мальчика выглядывает из отверстия для заведомо виновных, глаза на ней в слезах. В чистых, правдивых и смешных для меня слезах.
"Грязный изверг",- произношу я и едва сдерживаюсь от смеха. Заметно, как мальчик инстинктивно захотел сжаться в комочек, скрыться, убежать. Но он крепко связан и может только вращать головой. Может и говорить, но почему-то никто из виновных не говорит в первый раз, почти никто.
"Что ты нарисовал на стене храма, во имя Креста, отвечай!" "Я ничего не нарисовал, правда",- он честными глазами разглядывал меня, урода.
Я знаю, знаю, что он ничего не рисовал, ни круга, ни бранного слова, ни тайного знака. Он видел нарисованное, но его детский светлый разум не смог ничего осознать, запомнить непонятное ему.
Рисовал не он, а вот тот человек с взглядом, полным ненависти к подсудимому, сидящий во втором ряду на краю скамьи. Это он, по нашей скромной просьбе, изобразил там кое-что. Небольшую картину в двух цветах, стандартную, исполненную по трафарету. На картине черный крест разрубает светло-красного младенца, у которого из разрубленной части сочится розовая кровь и вываливаются розовые органы. Издали и не поймешь, что это. Пятно и только.
Сколько детей погибло от пыток, из-за этого пятна? Миллионы. Сколько было зачеркнуто? Тысячи. Для чего? Один Барин знает для чего.
Должно быть, с яростью преследовалась та же цель, что родилась в умах ультраправых крестиан во время Великой Консервации и сподвигнула их начать чистки. "Крест, крест, крест! Крест, крест, крест!", крики раздаются повсюду, крики вездесущи, заставляют людей бояться. Они проникают сквозь стену ночью, и кажется, что ты сам во сне кричишь: "Крест, крест, крест!"
Ты веришь в Крест, ты молишься Барину? Ты любишь стальные щипцы, шипы и лезвия? Ты дрожишь при виде Храма Креста? Ты хочешь смерти, ты и есть я? Крест (нет...), крест (нет!), крест (НЕТ!!!). О, да. И главная задача - смерть, чтоб трупы смешались с песком и загнили, чтоб цветы распустились там, где сейчас лицо.
Дети? Кому они к черту нужны? Кто-то верит в рай на земле? Там их нет, там одни старики, дряхлые и еще помнящие, как двухголовый пес еще был двухголовою птицею Феникс.
Вера? Что за бред, что за скука? Есть Крест, чтоб прикрыть твою душу и протекающий из нее свет, и есть Круг, чтоб надеть на шею цепи испуга.
И я, такой мерзкий, покрытый жиром упругим, сотрясаю головой и выдавливаю в рупор своего гнилого рта: "Убрать!" Когда мальчика голова исчезает в отверстии, я, привстав, посылаю вдогонку плевок. Он шлепается на голову испуганного ребенка, а зал срывается на такие громкие аплодисменты, что лопаются перепонки. Благодарю, спасибо. Ухожу, тяжело дыша и качаясь. Скоро ужин, затем чья-то смерть от отчаяния. Клеймо креста на лбу исчезло, растворилось, как и мои прегрешения перед самим собой из детства.
Круг замкнулся вновь, составив судьбы миллионов в готовую к вычеркиванию линию.
Хотел сказать. Та женщина... Это не Большой Брат, это моя сестра.


Пара V

Reback

*
"Скажи, почему мы не сделаем совместную фотокарточку?" "Потому что я не могу" "Сходим в фильму?" "Я не могу" "Сыграем в шахматы? нарды?" "Не могу, не могу"
Я купил себе новую шинель, чтобы не изменять памяти, чтобы виновато обнимать её.
Не осталось слов. Моя немота. Проявляю нежность - глажу по щеке, но отнимаю руку.
Я не тот, когда ты была жива. Я заклеймён твоим обликом, клятвами, зимами, любовью.
Мы гуляем по садовому. Она говорит, говорит. А я вспоминаю, как учил тебя там курить.

**
В тот день на скамейке кто-то оставил газету. Большевики разворачивали власть,
совнарком, наркомпромис, моссовет, мясокомбинат. Что стоит за этим? Я стоял у тополя,
у деревьев искал компании. Деревья умирают стоя. Я поднял взгляд.
Ты простишь мне, я знаю. В этом нет ничего, кроме.
Я молчал. Твой каменный Я.

***
Стараюсь обходить места, где мы с тобою оставляли меты.
Но что делать с номерами трамваев, погодой, запахами - ведь это всё наше, было нашим,
а у неё тоже мёрзнут руки. И имя её я изменить не властен, как цвет волос, как тембр
голоса, темп речи, походку. Ты оставила меня один на один я этим пароксизмом мира.
С каждым днём, любым, и тем, когда мы дыханием растапливали лёд, чтобы достать вмёрзший ивовый лист из ледяного фонтана, парализован.

****
Человеческое не уживается с человеком. Я почувствовал это сегодня.
Ты помнишь наш холод, красные, переплетенные пальцы, твои озябшие плечи+
я предал это движением рук. Может быть сухо, невнятно, но ей стало теплее. Не найдя
карманов, по наитию, я положил кисть на, оттягивающую ремень, кобуру.
Её это возбудило, а меня обожгло. Память. Ты проводила ладонью по плечам, плавно
огибая погоны, затем палец змейкой меж пуговиц рубашки спускался к ремню и ниже. У меня захватывало дух. Надо было громко кашлянуть, чтобы она вышла из оцепенения.
Идти дальше.

*****
Ещё был ветер. Я закурил, поежился, а она стала читать мне новые стихи Цветаевой. Боже!
Эта революция, которая разделила+ она больше меня одного, но меньше нас с тобою.
А она не знает, что я был белым офицером, и если узнает, то ей плевать, но не что я твой.
Спрашивает, любил ли я когда-нибудь женщину? Я лгу ей. Ты лжёшь, говорит она.
И я думаю, эти её губы - твои. Но она родилась до, а не после твоей смерти, значит я
ошибаюсь. Значит, мне остаётся стряхивать пепел с плеча, как ты стряхивала волосы,
и слушать, слушать цветаевские строки на обрывах, свет, вслед, нет.

******
Может ли быть случайной несправедливость или несправедливой случайность?
Когда-то кто-то где-то, но в Париже, найдёт ответ, возможно, в том же месте, где мы
завтракали, где я никогда не побываю с ней. Здесь, в темноте, я просил её не зажигать
керосинку, - ты знаешь почему - она лежит со мною в постели, целует мою
белогвардейскую грудь, шепчет на вздохах "мой".
Мне невозможно до рассвета.
Она засыпает, зная, что я уйду. Затем Мой ремень становится легче, теплее. Я иду к тебе.


Анастезия Февральская

*

Ты никуда не хочешь идти. Зачем тогда ты здесь? Наверное, ты из тех, кто откладывает что-то сладкое на потом. Ничего. Я понимаю. Если бы ты только мог почувствовать, как вижу тебя всего, малейшее вздрагивание твоей души. Мы сидим, и ты учишь меня курить. Я умею. Мне просто приятно, как ты дотрагиваешься до моих пальцев и стряхиваешь пепел с моих румяных щёк.

**

Как мы познакомились? Это был оледеневший конец осени с вмерзшей в асфальт грязью. Это был конец дня, начало вечера, в общем – сумрак с примесью не то лиловой, не то багровой дымки. Я шла расстроенная, с расстроенной скрипкой в руке. Уличный ветер блядским поцелуем впивался в обкусанные губы. Молодой декабрь колкой щетиной терся об обветренные щеки. Я села на лавочку и откинула голову назад. Снег тут же залетел за шиворот. Стало мокро и неприятно. Я съёжилась и вдруг увидела, что рядом со мной лежит пачка, из которой выглядывает одна единственная сигарета. Под ней был кусок сегодняшней газеты, а на полях круглым каллиграфическим почерком выведено: «Поговорите со мной пожалуйста». Я стала крутить головой по сторонам, ветер сорвал мою шляпу и кинул к ножке скамейки. Отряхивая т черствого снега бархатные поля, я продолжала искать глазами автора записки. Ты стоял у большого, вполне готового к зиме тополя, и, по- видимому, ждал моего разрешающего взгляда.

***

Мы стояли у замерзшего фонтана. Мы были знакомы 4 месяца, но я его плохо понимала. Он не то, чтобы закрытый, он будто мертвый там, внутри. Но холод его такой узорчатый и загадочный, что непременно хочется прижать пальцы к его ладони и топить через прикосновения.
Мы стояли у замерзшего фонтана, в шероховатый лёд вмерз осенний ивовый лист.
- Ты бывал здесь?

****

Он меня тогда виновато обнял, сжал так больно, будто стараясь пропустить пальцы сквозь. Я закрыла глаза, когда растаявшая на его щеке снежинка стукнула о ворот енотового пальто. Я думаю, в нём боролись желания повалить меня прямо на снег или «сыграть в синематограф»: снять с себя шинель и, накинув её мне на плечи. Было зябко. Один каблук провалился в оскалившуюся расселину льда, но я не решалась вытащить его, боясь пошевелиться – я всё думала он – как бабочка: случайно приземлилась и, только пошевелись - она вспорхнет, и её след простынет и отдастся глухим кашлем. Мы двинулись вдоль Садового кольца.

*****

Порывы ветра переворачивали страницы, но я отлистывала назад и продолжала:

В огромном городе моём - ночь,
Из дома тёмного иду - прочь,
А люди думают: жена, дочь,-
А я запомнила одно: ночь…

Он жмурится, поднимает глаза вверх, смотрит, как небо терзает себя о тёрку и падает рваными хлопьями. На мгновение он просветлел, но тут же осунулся и отвернулся. Я думаю, он понимает смысл этих стихов. Он так независим во взглядах, которые он бросает и в то же время так потерян. Для себя я часто равняла его с образом Онегина или Печорина. Я продолжала:

…Есть черный тополь, и в окне - свет,
И звон на башне, и в руке - цвет,
И шаг вот этот - никому - вслед,
И тень вот эта, а меня - нет.


******
В его движениях было столько отчаяния. Я уверенна это - любовь. Меня просто обдает иголочками счастья от такой мысли. Я упираю голову ему в грудь и, прячась, улыбаюсь своей догадке. Он сжимает мои струящиеся волосы, он целует их. Я зажгла лампу, чтобы точно видеть его глаза:

- Ты меня любишь?

Я гладила его по спине, смотрела на фронтовой след от пули. Рассыпалась на нём поцелуями, а потом уснула, крепко обвив его руками, боясь, что с рассветом моё счастье может растаять. Я помню, что просыпалась два раза ночью от страха, смотрела на тебя – ты так мерно спал. Тогда я вытягивалась вдоль твоего тела и снова куталась в сон…


Пара VI

Мистик

I.
- Кхм, так вот оно, значится, как? - переспросил следователь, переводя безразличный взгляд с лица сидевшего напротив юноши на часы, затем на пару грязных солдатских сапог из грубой кожи у двери и надолго останавливаясь глазами на серебряной табакерке на столе, - Презанятнейшее дельце вырисовывается, кхм!
Достав из чернильницы перо, он вновь глянул на арестанта. Парень сидел на стуле, неестественно прямо вытянув правую ногу и покусывая смольный жиденький ус, напоминавший Хонурову одинокую водоросль ("Право, до чего же забавное сравнение!"). Его загорелая жилистая рука лежала на столе, а узловатые пальцы словно брали аккорды или плясали какой-то быстрый танец , отбивая неритмичную дробь по столу. Сквозь узкие щёлки глаз были видны его мутновато-жёлтые белки, увенчанные большими зрачками.
- Ну-с, голубчик, лихо же ты, чёрт тебя дери, юлил! Мы уже отчаялись поймать тебя, но ведь все допускают ошибки, хе-хе! - обнажив жёлтые зубы, следователь поднялся из-за стола. - Да-а, все допускают. На сегодня хватит. Мне пора бы уже на награждение. Видишь, казацкая ты морда, Советская власть умеет ценить по заслугам своих преданных последователей! Сам-то ты, чай, белый был, раз сейчас вона пошёл наших офицеров палашом-то рубать, ай? Эхва, оставили ж вас, мразь, жить здесь, а вы вона как с нами, кхм!
Надев сапоги, Хонуров достал платок, плюнул в него и немного помусолил свою обувь. Затем он открыл дверь, вызвал караульного и, дождавшись его, отправился на съезд обкома Его имени (на самом деле, на награждение вызывали аж двести человек, но это его не заботило). Дверь захлопнулась, и кабинет, пронизанный лучом, остался истекать кровью умирающего солнца.
27.03. 1922
II.
Солнце рыжим котом валялось в тающем снегу. Трава, переливаясь малахитом с вкрапленьями брильянтовых росинок, мягко пружинила под моими ногами. Вот из-за бугра уже показался двор Шеницких. Несмотря на произошедшее, из трубы клубами валил дым, а из дома доносился запах похлёбки. У конюшни я заметил знакомую фигуру - это был Хонуров, тот молодой следователь, что назначен моим помощником. Он увидел меня и махнул рукой. Поправив фуражку, я ускорил шаг и вскоре уже пожимал его полную холодную руку.
- Очень приятно, товарищ Застрелицкий, право, очень приятно познакомится с вами! - сказал он сиплым голосом.
- Взаимно, - сказал я, надеясь, что он не услышал предательские иронические нотки. Почему-то мне сразу не понравился этот низенький следователь, не понравились ни его пухлая рука с сосисочными жирными пальцами, ни его с иголочки сюртук, ни его фуражка с отчего-то побитой и блеклой кокардой. Он, тем временем, пригласил меня пройти на место преступления.
Обойдя конюшню, мы спустились в буерак, где в талом снегу смешно скрючившись лежал убитый. Я подошёл ближе и склонился над трупом. На виске была видна колотая рана, запекшиеся струйки крови сорняком сползали по лицу. Хонуров тем временем встал левее от меня и заговорил:
- Шеницкий Владислав Игоревич, восемьдесят первого года рождения. Офицер Красной армии. Женат, двое детей.
- Да, его досье я получил ещё с утра, нашёл и опознал старик Шеницкий, я с этим ознакомлен. - я, пожалуй, слишком резко прервал его. - Меня больше волнует, почему его ещё не осмотрели?
- Простите? - на лице моего напарника скользнуло недоумение.
- Почему до сих пор не прибыл врач и нет заключения? Почему, чёрт побери, вы до сих пор ковыряетесь здесь, если отчёт с места преступления уже давно готов? И почему ещё не опрошен Шеницкий? - я встал с колен и взглянул на побледневшего Хонурова.
- То..товарищ, но+
- Никаких "но"! Вы сейчас поедете за патологанатомом, а я пойду и допрошу всех обитателей этого двора. Приказ понятен?
- Так точно!
- Отлично. Ступай. - договорив, я достал из-за кушака мешочек с табаком, бумагу и стал крутить цигарку, глядя на Хонурова, нелепо хлюпавшего по талой воде и постоянно поскальзывающегося. Чиркнув спичкой и поднеся её ко рту, я хмыкнул и, провожаемый полузакрытыми глазами бывшего офицера Красной армии, который был помилован белыми лишь для того, чтобы распластаться теперь на их знамени объеденных теплом сугробов, направился за Хонуровым.
16.05.1921
III.
Мерзкая. По-другому погоду описать было невозможно. Хлёсткие пощёчины дождя глухо опускались на моё лицо, иногда синхронно с ударами кнута по крупу лошади. Повозка скрипела, с чавкающим звуком впиваясь колёсами в обмякшее тело дороги, изгибавшейся перееханной змеёй и уползавшей далеко в сумерки. И сиплый шёпот дождя, и шлёпающий звук копыт, и картуз генерала-ночи из бездонно-холодной тьмы вокруг, и большая холодная луна, медалью болтавшаяся на шёлковом полотне одежд - всё это убаюкивало меня. Устало взглянув на отливавшую серебром поверхность Дона, я остановил взор на Хонурове .Он сидел рядом со мной, в раздумье покусывая свой большой палец. Поймав мой взгляд, он слабо улыбнулся. Я попросил разбудить меня по прибытии, сильнее кутаясь в плащ. Однако спать я пока что не собирался. У меня в голове словно находилась тьма мыслей-мошек, неистово жужжавших, ползавших по извилинам и расползавшихся по всем углам черепной коробки. Посередине же стояла потухшая керосиновая лампа, которой дай только зажечься - все эти назойливые идеи мигом сгорят в её огне, и наступит просветление! Я поймал себя на мысли, что размышляя подобно герою паршивого любовного романа и, усмехнувшись, неожиданно почувствовал, что сон проник сквозь бастионы выпитого чая, утягивая меня за собой в пучину немой темноты.
+Дымка рассеялась. Моргнув, я вижу знакомые очертания кабинета Хонурова. Он удивлённо смотрит на меня несколько секунд, затем резко сталкивает что-то со стола и начинает кричать:
- Что вы тут делаете, товарищ! Вас стучаться разве не учила матушка? А?
Я немного смущён, но тут мой взгляд падает на сброшенный предмет. Хонуров, проследив за моими глазами, начинает ещё больше беситься, расстёгивая пуговицы и глубоко дыша. Он открывает рот, но я перебиваю его.
- Хонуров, чёрт вас возьми, это что - икона?
В точку. Хонуров с опустошённым видом оседает на стул, достаёт из стола трубку, забивает табак и закуривает. Я молча наблюдаю за ним, затем медленно подхожу и тихо говорю:
- Я никому не расскажу. Но чтобы больше я этого не видел. Ещё комиссар-отличник Советов, называется.
В ответ он усмехнулся:
- На самом деле, мне всё равно, товарищ Застрелецкий (это было сказано особливо язвительно), расскажите вы кому-нибудь или нет. Чёрт бы побрал вас, безбожников. Революционеры! Бог им не указ, опиум для народа, ишь как заговорили! Того и гляди вождь ваш станет Господом вашим!
Я снова проваливаюсь в туман+
- Приехали!
Неожиданный голос над ухом заставляет меня вздрогнуть. Открыв глаза, я вижу Хонурова, уже вылезшего из телеги и тянущего меня за хлястик плаща. Мотнув мокрой от дождя головой, я стряхнул с холодными каплями остатки сна и, неуверенно качнувшись, спрыгнул вслед за ним. Нас уже встречали патологоанатомы. Один из них, уже немолодой, широко улыбнулся мне, обнажая ряд пожелтевших зубов.
"Товарищ Застрелецкий, я полагаю? Юрий Антонович Романов, к вашим услугам" - причмокнув губами, он добавил, - "С семьёй царской не имею родства, не подумайте плохого".
Мы обменялись рукопожатиями и зашли в курень. В нос сразу же ударил кисловатый запах гнили. Труп сидел на дощатом полу, прислонившись к стене. Крови нигде не наблюдалось и, если бы не запах, можно было бы подумать, что это спит человек, уставший после дня в поле (в пользу последнего говорила одежда - широкие хлощатые штаны, простые грубые туфли и кушак, грязная рубаха нараспашку).
- Вот, извольте-с, труп! Презанятнейший экземпляр, надо заметить! Право, как же его профессионально задушили, следов почти не видно! А всё почему? А потому что он не сопротивлялся, его усыпили, видать! Эх, хитёр убийца, хитёр, ну ничего, на каждую голову найдётся своя плаха! - ажиотаж Романова выглядел до того по-детски, что я невольно улыбнулся, слушая его.
Проведя час, обсуждая все детали убийства, я получил предложение выехать утром в хутор на телеге с трупом. А ещё я узнал, что в этом заброшенном курене раньше жил казак Костицев, у которого служил дед Шеницкий в молодости. Что ж, лучше не придумаешь, попался, считайте, голубчик. Закончив все дела, я лёг на сеновале и ещё долго глядел на звёзды. Словно пролитые дояркой капли молока расплывались они в бесконечности ночи, то уплывая куда-то вдаль, то мерцая совсем рядом, буквально на расстоянии вытянутой руки. Вдыхая полной грудью знакомый мне с детства запах мокрого сена, холодный и освежающий, я ещё некоторое время любовался сребреником луны, упавшим на антрацитовую гладь Дона. Засыпая, я почему-то подумал о том, что есть время жить и время умирать, и что я тоже умру, и умрёт всё, и ничего не будет, но всё же - нет, будет! Будет Дон извиваться аортой этой земли, и будет бурлящая чёрная кровь в руслах его, и луна будет светить над Советской землёй маяком коммунизма!
27.09.1921
IV.
"Итак, товарищи, начнём!" - хлопнув несколько раз в ладоши, главный следователь обвёл взором всех собравшихся, - "все вы знаете, зачем мы собрались здесь, поэтому обойдёмся без лишних вступлений и выслушаем Сергея Алексеевича Застрелецкого, назначенного ведущим следователем по этому делу. Пожалуйста, товарищ.
Встав со стула и поправив ремень, я вышел в центр небольшой избушки, в которой происходило собрание.
- Товарищи, я хотел бы представить вам имеющуюся информацию. Как вам известно, в период с шестнадцатого мая этого года было совершено уже три убийства. Все жертвы - русские офицеры. - говоря это, я бросил на стол папку с делом, приглашая присутствующих ознакомится с ней. - С их личностями вы можете ознакомиться тут. Убил их, видимо, один человек. Судя по записке, оставленной убийцей на месте умерщвления второй жертвы, в котором он брал на себя ответственность за первое убийство и предупреждал о третьем. Судя по анализу подчерка, записку написал мужчина, приблизительно тридцати-сорока лет. Сама записка находится в деле, можете ознакомится.
- А не могли бы вы озвучить список подозреваемых, товарищ? - послышался хриплый голос с задней лавки .
- Ну, вообще-то, я бы пока не хотел озвучивать полный список. Вернее, у меня есть догадки, но я пока озвучу лишь тех, против кого имеются улики, - тут я тяжело закашлялся и даже немного покачнулся, но заставил себя продолжить, - Улики, да. Во-первых, это семья Шеницких, недалеко от двора которых был найден первый труп. Более того, старик Шеницкий - сторонник белых. И, да - он служил в том месте, где был обнаружен последний труп.
- Так что же, вязать его надо, а то уйдёт, гадина! - вскричал пухлый следователь, вскочив со скамьи и смешно шевеля руками. Однако его крик лишь усилил мой приступ мигрени. Чёрт, я серьёзно простыл, проездив тогда под дождём. У меня, видимо, даже воспаление лёгких, хе.
- То..товарищи! Извините меня, я ужасно себя чувствую, поэтому давайте я..я+я просто расскажу вам главное+ - я с ужасом почувствовал, как бессвязно звучит моя речь.
- Итак, у..убийца оставил нам зап+записку. Он, возможно, блефует, н+но говорит, что шестого октября, то есть после+завтра, совершит убийство офицера Плясалова, да-а. В общем, мы подготовились к опе..операции захвата, но+но я не думаю, что он и впрямь нападёт+напа+

Очнулся я в поту, жадно глотая воздух и до хруста сжав кулаки. Где это я? И что случилось? Оглянувшись по сторонам, я увидел, что нахожусь в больничной палате. Я захотел встать, но руки обессилели и я соскользнул на пол, сильно ударивш+
+
Следующие дни прошли как в тумане. Я помню лишь два диалога - свой с врачом и врача с Хонуровым.
+
- Доктор, какой сегодня день?
- Четверг, Сергей Алексеевич.
- Нет, я+я про число+
- Седьмое.
- Н..нет. А как же..как же.. убий+ство..они+Доктор, скажите мне, они+поймали, кхм! Скажите!
- Тише, тише. Поймали.
...
- Так что с ним?
- Пневмония, жесточайшая пневмония!
- +он поправится?
- Какое там! Дай бог ему до конца недели дожить!...
+
4.10.1921-10.10.1921
V.
Докурив папиросу, я злобно сплюнул.
- Эхх, ну и где ж этот чертяка!
- Да-а, Застрелецкий-то был прав, что блеф это всё, не так ли? - рыжий малый вертел в руке пистолет, смешливыми глазами глядя в окно избы, где был виден силуэт Плясалова.
- Ну, видать, не судьба, видать, не судь.. Т-сс! Слышал это? - я резко сорвался на шёпот, оглянувшись на звук хрустящих веток, - Неужто и вправду идёт, дурачьё?
Действительно, по специально разбросанным у избы веткам кто-то шёл. В темноте было сложно разглядеть, кто именно это был. Фигура тем временем быстро приблизилась к двери и влетела внутрь.
- Скорее, чёрт возьми! - вскричал я и, выхватив из кобуры наган, стремглав пустился к окну. Мой напарник же побежал к двери.
Заглянув в окно, я увидел, что убийца - средних лет казак. Почему убийца? Потому что в руке у него была окровавленная бритва, а подле лежал Плясалов, из шеи которого на стену хлестала кровь, впитывавшаяся в дерево и стекающая на пол. Я через окно направил пистолет на казака.
- Ни с места, морда! Стоять, я сказал, оружие на пол!
Он, в свою очередь, видимо, не ожидал этого, и его лицо глупо вытянулось при виде направленного на него дула. Тем временем, рыжий рысью бросился на него сзади, повалил и наступил ногой на спину, победно улыбаясь.
- Поо-паааал-сяя, ублюдок!
Я облегчённо вздохнул и вытер пот со лба. Наконец всё закончилось+
Жаль, что Застрелецкий уже не увидит этого.
6.10.1921
VI.
Из дневника:
Да, мой план почти завершён. Я максимально запутал следствие и, если Шеницкий не подведёт, то всё сложится донельзя удачно! Ах, право, до чего забавно было играть со всеми этими следователями в кошки-мышки! И Шеницкий - Шеницкий-то каков, а? Ради мести убить готов, горяча же казацкая кровь! Впрочем, Плясалов - та ещё гнида, так что он по праву заслужил смерти. Как и все эти офицерики. Коммунисты, ишь ты! Морды, да эти только говорят, что красны, как калёное железо, а на деле же - опять же, как калёное железо - белы! Впрочем, не важно+ Как я писал два года назад, за последние раскрытые убийства они так и не выдали мне не то чтоб награды - премии даже не выдали! Ну теперь-то они её выдать обязаны, не так ли? За четырёх поганых комиссаров - извольте медаль, товарищ! А за поимку маньяка, убившего десять казаков - фигушки вам, нехай такой ерундой занимаются новички!
+Собираясь на собрание, я понял, что еле как держусь на ногах. Да-а, я прямо чувствую цепкие пальцы смерти на своём горле. Было бы печально умереть сейчас, когда всё почти завершено. Хотя - какая разница. В конце концов, чёрт с ними, с наградами, премиями и повышениями+Мир я очистил от мрази, вот оно что! Коммунизм не дал развалить! Вот тебе и награда!...Бред, опять я брежу+А, к чёрту!..
А Дон всё так же течёт, извиваясь, всё так же омывает своими слезами эту мёртвую землю, тихо вздыхая под напором рыбацких судов. И он будет так течь вечно+Господи, если ты есть - а, если верить Хонурову, то ты есть, хотя бы из-за его слепой веры ты обязан быть! - почему ты молчишь, почему, чёрт тебя возьми, ты всё время молчишь?! Почему люди отвернулись от тебя? Да потому что ты слаб, слаб и немощен, а нам, людям, нужны сильные правители, нужна ежовая рукавица, нужен кнут, чтобы двигаться вперёд! Почему ты наделил способностью просто течь, не думая, Дон, и обделил нас, людей, заставляя в течении времени и жизни искать бессмысленные ответы на ненужные вопросы? И почему, после всего этого, после всей моей ненависти к тебе лично, я - верю?..
Восемь часов утра. Пора ехать на собрание. Ну, с богом!
4.10.1921


Ненастоящая Фея

Основано на реальных событиях.

Тогда, в 50-е годы мы жили в Огайо. Мой отец остался инвалидом после войны и теперь занимался покроем шляп на дому. На сальных семейных праздниках он играл на персиковой мандолине, когда развеселившийся дядя Пьер под всеобщее улюлюканье катал его коляску по квартире. Натюрморт стола обычно не менялся. Папа пил лижущими глотками "Black Admiral", извиняющеся косился на мать, улыбался мне и ставил на указательный палец щётку своих усов.
По вечерам он сидел у погасшего окна и гладил бархатные листья фиалок. Когда мать засыпала, я на цыпочках выходил в гостиную, и отец молча брал меня на колени - казалось, он ждал меня и, пока сидел спиной, улыбался моим приближающимся шагам. Я глядел с ним в засасывающую смоль ночи и воображал, как мы оставляем в пластилиновой темноте вмятины нашими телами. Папа задумывался и нечаянно обрывал лист фиалки. Я забирал из гладко вылинованных, его теплых ладоней махровый кусочек и со смачным свежим хрустом ломал его края.
Мать отправляла нас с сестрой ко сну ровно в девять вечера, ей приходилось задергивать на сиротливых окнах коротенькие занавески цвета пурпур, чтобы ещё не растаявший дневной свет не мешал закрывать глаза. В этом была своя прелесть: я не переживал, что появятся чёрные руки, а Элизабетт не просилась спать со мной, боясь скрипов собственной кровати в темноте.
Но наступала зима, и ночь прогибалась от 8 вечера до 9 утра. Тогда Бетти, вжимаясь от страха в деревянную обивку коридора, светя голубой ночнушкой в темноте, пробиралась к нам с отцом. Папа, придерживая одной рукой меня, второй поднимал Элизабетт. Поёрзав в кресле, мы, наконец, усаживались. Отец доставал из внутреннего кармана трубку и разрешал мне щепоточками насыпать в неё табак, а Бетте - утрамбовывать пальчиком. Он начинал курить, глухо прищёлкивая губами; Элизабетт, забывшись, терла ладонями поседевшие щёки отца, а я рисовал воображаемую спираль на пузатом дне матовой трубки. Перламутровый, меловый дым растворялся в воздухе, как заварка фруктового чая в кипятке. Порой он замирал, маскируясь под жидкие локоны Бетти.

Между кухней и ванной в нашем доме было овальное окно, обитое тёмным деревом. Я не доставал до него в ванне, и лишь смотрел, как оно потеет, когда сидел на кухне. Отец не позволял матери себя мыть - она только приносила ему табурет. Я слышал, как туго скрипит об эмаль старой ванны его тело, как скользит по воде ножка табурета, как папа разом глухо падает на дно.
Не понимаю, как ему это удавалось, но если он знал, что я сижу на кухне, то писал справа налево на взмокшем стекле: "Sebastian". Я улыбался.
День Рождения папы был в самом начале апреля. Отсырелые улицы наполнялись забытыми за зиму запахами, а стены домов облипали шёлковым солнцем. Две недели на альбомных листах мы с Бетти рисовали африканский орнамент для папиной мандолины. Сначала мы хотели подарить ему новую, но, скопив за два месяца всего 15 долларов, решили просто купить ему струны и сделать рисунок на корпусе. Красные, фиолетовые и зелёные треугольники замыкались в круг, пропуская между собой коричневый зигзаг. В вечер накануне праздника Элизабетт дорисовывала последние три фигуры на глянцевом дереве. Я пришел домой поздно и только перед сном с ужасом вспомнил, что так и не купил струны. Вот уже целую неделю я говорил себе: "Успею. Пока ещё можно поиграть, да и вроде Джек говорил, якобы у него оставался новый комплект английских. Надо будет спросить ".
Лавка Эльвуса "Accomplished musician" та, что была через мост, открывалась в 9 утра. Я завел будильник на 7.50, решив прийти к самому открытию.
Ссохшаяся подошва моих ботинок деревянной дробью мерила мостовую. Бежал я уже чисто механически, и потому имел возможность с любопытством смотреть, как на набережной хозяева лавок вытаскивают вывески; кондитер раскрасневшимися руками выкладывает на витрину шершавый хлеб; я смотрел, как лодочники отшвартовывали свои судна; как утро солнечным взглядом луча-прожектора окидывало город.
С Эльвусом я встретился у дверей его лавки, потертыми от времени ключами он мучительно открывал замок. Щелчок. Беззвучно и тяжело опустилось толстое дерево прилавка. Я выскреб из чёрного кошелька на керамическую тарелку разнокалиберную мелочь и получил заветный свёрток. Руки мои пахли железом.
Время позволяло мне прогулочный шаг и, казалось, шло где-то рядом. Я свесился через Лангойский мост, просунул ногу между каменных стоек: смотрел на свой пыльный башмак на фоне искрящей реки и представлял, как я иду по воде. Всё глубже уходя в просторы моей фантазии, я уже дрожал внутри от удовольствия, задрав ногу выше и переступая на небо, как вдруг меня встряхнуло. Ударившись коленом, я упал на пузо каменного моста. Он вибрировал. Пятицентовая монета, звеня о брусчатку, двигалась к краю моста - "дзынь" - сорвалась. Её всплеска я не услышал - на город накатывалась оглушающая тишина, а может это был равномерный возрастающий шум+
На набережной упал дом. Упал. Дом упал.
Меня трясло так, что я изо всех сил сжал в своих объятьях колонку моста и уткнулся лицом в ощетинившуюся, изогнутую спину бежевой каменной кошки. Ноги мои раскинуло как стрелки на циферблате и дрожью неравномерно передвигало их от цифры к цифре. Подняв глаза, я увидел, как рафинадными кусками посыпался в воду мост Бирроу. Я зажмурился.

В день, когда штат Огайо бился в конвульсиях от землетрясения, там обрушились все мосты кроме одного. В день, когда штат Огайо бился в конвульсиях, Эрнесто Бегоу подарили на день рождения струны для его рыжей мандолины.
Архитектор Фредерике Лангой был оштрафован и осужден правительством за перерасход строительного материала для моста и его несоответствие техническим стандартам.