Просто
Просто.

Пугает то, с какой быстротой открывается белый лист.

Реализм. Настоящее.

Пока Галдак бросает хлебные крошки в Темзу, вспоминая хорошо знакомую, по его словам, Волгу и мечтая о пустых берегах далекой Лены... Пока ТТЛСД засыпает на чердаке заброшенного дома в Венеции, плотно зажмуривая глаза, притворяясь, что пускает по вене раствор или только что выкурил пряность...

Я, Хуан, Ваня, если быть честным, иду по своему городу, и холодный ветер заставляет мочиться слезами мои глаза. Глаза, сухие от мерцания мониторов с белыми пустыми листами. Вокруг шум. Машины. Шипят шипованными шинами по сухому асфальту. Минус. Льда нет.

Мой город светлый, раскрашен огнями. Не зря ли? Куда бы я ни шел, везде все серое. Зимний короткий день и сразу вечер, бесконечный, скучный. Иду куда-то, здесь я прошел сотню раз. Трещины заглажены временем и потоком из подошв. Подошвы косо сношены, становятся удобнее. Для кривых людей. Здесь, под ногами, что-то блестело. Думал, обручальное кольцо брошено. Но не поднял, смешно. Сейчас там грязно, куда оно упало. Нет его там.

Серо. Кажется, что можно ничего не делать. В мозгу выжжена тропинка туда-обратно. Крыса в лабиринте. Всегда выберусь. А я почему-то делаю. Пишу. Сажусь задницей на что-нибудь, достаю телефон. У него клавиатура. Долго выбирал такой, здесь не продается. Жаль, буквы не выгравировать. Пришлось наклеивать самому, из бумажки, подсвечивать желтым маркером. На какое-то время хватило. Сейчас нет буквы Е,Л,О,Т. Забавно, получилось ТЕЛО. Мои озабоченные пальцы. Наклейки слетают, я радуюсь. Значит, пригодились. Они крошечные, наклейки, может, останутся на брюках. И выдадут меня. И кто-то узнает. Ужас, смешно. ТТЛСД смеется, он все придумал. Кстати, его имя особенно тяжело писать.

Уткнусь в клавиатуру, тошнит в автобусе. Он, автобус, крутится по эстакадам. И почти никогда не возникает ощущения, что ты над пропастью, хотя на самом деле мы можем упасть. Плевать. Автоматизм.

Пропасть вокруг, вакуум. Вакуум впечатлений и событий. Весь этот энергосберегающий свет, жадный на тепло. Скажу здесь. Кошка перебежала из церкви, которая была раньше домом культуры завода хозяйственных пластмасс, в дом концертов союза артистов или художников. Не помню. Он закрыт, кто-то молча крошит стены. Рабочие. Крысы. Вот. Над этим я смеялся. Гадкое чувство юмора.

Открываю глаза, наблюдаю. Напротив женщина, худая, высокая. Мышц даже на лице мало, чудом держится хрящик носа. Кольцо, она замужем. Запомнилось, читала инструкцию к лекарству, восстанавливает моторику желудочно-кишечного тракта. Понятно? Кстати, здесь нет белого стиха или намеренной рифмовки. Ненавижу их.

Открываю глаза. Надломленная ветка с замерзшими сухими листьями похожа на повесившегося клоуна в пестром костюме. Меня пугают надломленные ветки.

Я параноик. Я жду, когда на меня упадет что-то. Выпадет стеклопакет. Собьет на переходе зевнувший водитель. Когда я прохожу мимо любых газовых баллонов, почти слышу, как скрипят, отворачиваясь их вентили. Боюсь камер на телефонах, просто камер. Боюсь, что меня обнаружат через сеть. Боюсь, нет, даже почти уверен, что за мной наблюдают. Везде. Всегда. Боюсь людей. Я социопат.

Абсолютно уверен в этом. Мне тяжело дается общение. Со мной приятно, очень, я хороший собеседник. Но еще более интересно общаться со своим внутренним голосом. Он великолепен. Остроумен, свеж. Ворую у него идеи. Он сильно против. Мстит мне.

Тогда приходит ТТЛСД и пишет от внутреннего голоса, из тех мест, где он себя оживляет. Это красивое место, оно излишне красиво, тошнотворно. Межпространство, межвремя.

А мне это не нравится. Я не хочу общаться со всеми этими людьми. Не хочу обговаривать, смаковать, что у кого не получилось. Особенно о текстах. Я не восприимчив к критике. Мы все уже обсудили, втроем. Пиши, что хочешь. Так ведь, ТТЛСД?

Кто-то поносит его или Галдака, хотя последнего меньше всего, он мало пишет, и я выхожу вперед. Настоящий Миллиган, правда? Выхожу из ядовитого тумана кислоты. И хочется ваять что-то в тексте. Неважно что.

Я понимаю и принимаю проверенный факт, социопат не станет хорошим писателем. Хороший писатель имеет сторонников, круг чтецов, хотя бы знакомство с хорошими писателями. Они советуют, показывают навыки шлифовки, где надо хвалят, прехитро жмурятся при ошибках. А я...

Я плохо знаю русский язык, где-то не дальше метра вокруг. Остальной его мир для меня неведом. У меня нет чувства литературного такта, нет ничего. Наглецы лезут на трибуны и зачитывают бесстыжие стихи. Нет, уверен, это не мое.

Вот только все хочется и хочется давить из пустого стержня чернила, разворачивать их в паутинку из миров и ламинировать на каком-нибудь носителе. Я графоман, да это точно так. Я лишь пишу, уже столько лет, низкокачественно, откровенно паршиво, однотипно блекло, вымучено...

- Дай-ка сюда эту штуку...

- Э! Эй! Прошу прощения, но я тут как бы...

- Да и хрен с тобой. Время истекло. Пора, пора... Пам-па-ра-рам...

И вот, пока я сижу снова один, без вас, отрезанный от мира... Пока ТТЛСД вжимается в выдуманный им кровоточащий надрез в стене желтого дома, обнимая подмышкой телефон, обернувшийся почерневшей под ударами пальцев печатной машинкой... Пока Галдак жует высохшую травинку, продумывая всесторонние достоинства Чеховских диалогов, где-то на Елисейских полях... Хотя нет, вот он здесь.

- Вот и я здесь.

- Безграмотно.

- Душой живем, мой душечка, мой тореадор. Не буквами, не заковырками запятых. Пошел, пошел, изгой, передавай мой душный Здрасти Мадриду, Барселоне, стране Басков... Не плюй, не плюйся. Авось, и на тебя от нас ничего не попадет...

Галдак набрал полную грудь и бросил в воздух, в спину уходящему, в этот скромный текст смачное -

Мразь.


Будем писать. Пусть и нехорошо. Надо будет, добавим еще и еще.

Пока Хуан вспоминает звон утренний колоколов и прислушивается к тихой цветомузыке Перуанских Анд... Пока ТТЛСД пытается выбраться из засохшей лимфы, отчаянно матерясь... Я беру гелевую ручку и блокнот, затем жду темы, затем якорей, затем дыхания, верного ритма сердца, нужной тяжести пальцев. Письмо гелевой ручкой похоже на черной плесени нити.

Мило, душевно, ждал чего нить правда цельного, а не описывание состояния, Мураками мне по прежнему кажется вычурностью, но, я действительно растроган, а значит это мне очень понравилось, добавишь в друзья в ВК?

Няськин реализм

Лица:

Анастасия Фролова, женщина тридцати семи лет, по образованию бухгалтер, работает помощником диспетчера автобусного парка, в юности даже писала стихи под именем Февральской Анестезии, разочаровалась в жизни после ухода четвертого своего "постоянного" сожителя, так и не дождавшись заветного "выйдешь?". После разочарования, что называется, "пошла по рукам", водители назвали ее ласково Няська, а ее причинное место соответственно "Няськина писька", иногда шутливо "Писькина Няська". Няська запила, закурила, потеряла два зуба, талию и привлекательность, но в итоге нашла свое счастье.

Розик, Фамилия не запомнилась, сорока лет таджик, Няськино счастье. Не образован, приехал в Киров работать таксистом, влез в долги, купил Форд. Разбил его, еле расплатился и остался без денег и работы. Разочаровался в жизни, повис на шее у Няськи и отдался восточной лени. Прибрал Няськину письку к рукам, отбив у уставших и наглядевшихся водителей автобусов.



Вечер, телевизор тоскливо кричит, Няська щелкает семечками и сплевывает в пакетик, развернутый на пухлой ладошке. За диваном, на котором она расположилась, стоит кресло, повернутое к окну. На нем Розик с красивой сединой в висках углубился во внутреннее созерцание. Лениво проползают мимо его взора вопросы. "Розик, тебя накажет Аллакх за твою лень или нет? Розик, а разве он тебя уже не наказал, посмотри в каком месте жить ты стал?" Розика затрясло, он вспомнил холодные щеки Няськи, когда она пришла с улицы. Морозный воздух. Мысль перешла на Нясю, он даже не смотрел на нее, но вспомнил всю, с головы до пят. Это воспоминание согрело его, тепло возникло между ног и поднималось, начав щекотать горло. Он сглотнул.

Вдруг фильм оборвался, заунывные тона сменились бравадой рекламы. Няська развернулась и продолжила тянувшийся уже второй час разговор:

- На кой черт она ему сдалась? Он ее и отдал, потому что выбросить жалко было.

Розик опять не успел перестроиться на чужой для на него язык и, как это часто случалось, ничего не понимал из произносимого Няськой. Надо сказать, без двух зубов она сильно шепелявила. Выпученные глаза Розика сконцентрировались на кидаемой из стороны в сторону груди Няськи, прикрытой широкой футболкой в катышках.

- Я позвоню Николаю Сергеевичу, знаешь, он не откажет. Щедрый он, что ли... Ты застыл чего? Синяки мои под глазами высматриваешь? Это пиво дурацкое, пухнешь от него как...

Николай Сергеевич - второй постоянный сожитель Няськи, раньше был просто Колей, любил порядок и заправлял по утрам постель после сражений мужского и женского начал, там происходивших. Стал Николаем Сергеевичем, когда устроился на хорошую работу и вырвался из вязкого мира кировских заводчан и заводских столовых, начал летать на отдых заграницу. Окончательно оформился Сергеевичем после того, как подарил Няське всю обстановку своей старой квартиры при переезде. Об обстановке и была речь. Точнее, о старой советской стенке из шкафов, назойливо пустовавшей и просившей наполнить себя хрустальной посудой и старыми книгами. Книг и посуды не было, была пыль, которую Няське приходилось еженедельно протирать по субботним утрам, когда ей было по-особенному отвратно после выпитого пива. Очередным, сегодняшним утром Няська и решила продать стенку. Дело было за малым, получить благословения Николая Сергеевича.

Впрочем, ощутив мягкое тепло и покалывание на груди от взгляда Розика, она уже для себя решила позвонить в понедельник. Успеет придумать благородную цель продажи. Тут внезапно ее рассуждения прервало возвращение на экран кинофильма. Тепло с груди юркнуло куда-то под сердце, Няська развернулась на диване и уставилась в экран.

Розик снова начал тонуть в своих думах. Он силился вспомнить, не допивал ли пиво за Няськой, когда та уснула? Или это было просто желание, и он поборол его? Тогда почему утром бутылка была пуста, что так расстроило Няську? Ведь он помнил, что проходил мимо. Страх охватил Розика. Не пил же он пива! Язык и нутро затрепетали. Нет, ведь точно не пил! Ведь правда? Если уже и пил, то почему ему теперь не начать побираться, жалкому ничтожеству. Потерявшему свой род и свою веру. Снова засвербило в паху. Возбуждающее чувство стыда. Да, он нарушил. И никто, возможно, не узнает. Розик засунул вспотевшие ладони подмышки, словно спрятал. Взглянул на Няську. Она окаменела, только слышно было, как свистят ее замазанные смолой легкие. Видимо, развязка.

Розик снова обмяк, вспомнив, как вчера, в пятницу, половину дня пролежал в остывающей ванне. Он так нежился. Встав из ванной, он наблюдал, как капли воды бежали с его плеч по черным жестким волосам, покрывающим выпирающее пузо. Раньше он был достаточно плотным, но подтянутым. И только прозябание дома у Няськи уже несколько месяцев подряд начало утяжелять и округлять его.

Все же он не хотел больше идти на работу. Неудача сделала невозможной саму эту мысль. Он не умеет ничего другого, никогда не умел, кроме как водить автомобиль. Оказалось, что и водить он умел плохо. Что он тогда вообще? Песок пустыни, сухой колодец, хромая лошадь. Грустно.

Начались титры. Няська плакала, растроганная концовкой фильма Михалкова "Солнечный удар". Ей хотелось тут же и сейчас жалобно заскулить о нелегкой судьбине русского человека, о своей тяжелой доле. Она обернулась, позади сидел только мрачный Розик, сдвинувший мохнатки бровей. Но он был совсем не возвышенно мрачный. Эх, нет никого. Няська вздохнула и вытерла свободной рукой слезы, затем сложила пакет с шелухой и подсунула его под ножки дивана так, чтобы было заметно и наступить было сложно. Завтра уберет. Сказала как бы для себя:

- Я ему завтра позвоню, продадим стенку, одежды купим, джинсы...

Затем она задумалась, что же не так. Что-то гложет ее, Няську? Что делает ее пьяные сны такими неспокойными. Это пустота за спиной. Нет, дело не в Розике, он и не должен заполнить что-то другое, чего сейчас не заполняет. Розик на своем месте. А вот думаешь, думаешь, может еще кого-то хочется? Маленького мальчика, малютку. Такусенькую, милую-премилую. Ребеночка.

Няська замерла на секунду. На лице ее в перегонки играли дрожащие морщинки и отсветы телевизионного буйства. Ребеночка. Пока не поздно. Сейчас. Розик - счастье, но нужно больше счастья. Чтобы одевать его в белую формочку, как солдатика. И катать на карусели. В этот миг все Няськины огорчения куда-то провалились, пропали ее автобусно-амурные и диспетчерские невзгоды.

Розик вздрогнул, когда телевизор щелкнул и потух. Возлюбленная его стояла перед ним с пультом в руке, кусая губы. Он вжался в кресло, но когда она медленно прошла мимо и опустилась на кровать в противоположном углу, Розик был уже на ногах. Он снимал с себя футболку. Настя делала то же. Выкарабкавшись из хлопкового плена, они столкнулись взглядами. Она была в тумане мыслей, родившихся из ниоткуда планов и переживаний. Розик, наоборот, весь заострился, стал более собранным, шаги его стали пружинить, он сам стал сжимающейся пружиной. Накручиваются секунды, одна, две, три.

Я жертва.

Мне стыдно.

Забудусь.

Возьму свое.

Пусть будет.

Все будет сейчас.

Они легли рядом, мир тут же погас. Свет не выключили. Выключи свет. Два напряженных шага, щелчок, два шага обратно.

Сейчас.

Мир снова погас.

Вдвоем, пора, нужно.

Никто не узнает.

Целуй, еще целуй, еще.

Мы только вдвоем.

Сегодня, никогда, но сегодня.

Ближе, еще ближе, ближе!

Руки с короткими пальцами, на костяшках иголки волос. Короткие пальцы захватывают бледную кожу. Отпущенная, кожа розовеет, горит, исходит потом. Глаза не видят ничего. Не открывай. Шорохи. Простынь сползает. Вот она, Анастасия. Наверху, на потолке. Летит. Лети же, лети! Падает.

Тихо. Тише. Тишина. Они рядом. Почему-то оба смеются. Счастливые. Настя бормочет.

- Почему тебе всегда так нравится?

Розик еще собран, но вот он уже устает, холодеет, раздувается его черное брюшко.

- Потому, я люблю смотреть тебя, моя цветочек...

Няська прыснула. Он так серьезно и громко это сказал.

- Ты просто жутко ленивый, моя ленивая розочка.

Он улыбнулся и безмятежно закрыл глаза. Ничего не осталось от напряженного, хваткого, внимательного Розика. Теперь он - море, возвращающееся в свою постель после бури.

Спать. Засыпают. Посвистывает холодный ветер за окнами, но здесь и сейчас тепло, уютно.

Няська встает. Темно. Глубокая ночь. Сначала ванная, с головы до ног, как можно спать таким? Хочется пить. Ах, да, она допила все пиво прошлой ночью. Почти бессознательно. В этот же час. Кран сначала слегка гудит, а потом дает сладковатую воду. Вода наполняет спящий желудок и плещется там, как в кувшине. Няська садится за стол и берет пачку сигарет. Перед тем, как зажечь ее, откашливается. Искра, еле слышное шипение газа. Огонь погас. Настя смотрит на обе свои руки - одна с сигаретой, другая с зажигалкой. Сигарета не зажжена. Удивительно. Ладони раскрываются. Щелчок по столу. Пальцы, ее собственные пальцы закапываются в волосы. Дума, тяжелая, серьезная.

Впрочем, лучше лечь спать. Завтра, все завтра. Все планы. Завтра. Ложится. Щеки разгораются румянцем, так неожиданно. Душно...

Розик разворачивается к ней и из глубокого сна произносит - Настенька.

А он еще не знает. Скоро она его погонит. На работу, на улицу. Сонного быка, пахать поля, разгребать плотный снег русской зимы. А он не знает. Знает она, и все предрешено. Спи, Розик. Анастасии снятся малютки офицеришки в белой форме. И снится стенка Николая Сергеевича. А за ней - старые обои. А у нее есть планы, много планов.

Что-то новое


200 т $

1

2

3

4

5

6

ну и не добавляй

Добавляйся.

Не смог просто

действительно