Hip-Hop.Ru - Третье Первенство Прозы. Пятый тур (полуфинал). Работы.

С пылу. С жару. Пока без изысков в оформлении.

Flashmob
"Дождь и Шопенгауэр"

Если бы я родился в Иерусалиме, то стал бы самым лучшим из царей Иудеи, взрастил бы скот, чтобы народ мой насытил животы свои мясом, посеял бы зерна, из которых сделал хлеб, чтобы народ мой не знал однообразия, построил бы дома из обожженной глины, чтобы ветра и шакалы пустынь не проникли к людям моим, погруженным в думы дабы познать, для чего живут они, и посадил бы я виноградники, да только удержал бы я народ свой, дабы не подавили они плоды в вино? К тому же нет в Израиле дождей, что насытили бы посевы мои и умыли скот мой, а небо Иерусалима, как землю обетованную делят между собой штурмовики. По этому родился я в стране, что к северу, и где дожди почти круглый год умывают травы, что прорастают сквозь асфальт, и количество их, подобно песчинкам в пустыни, и назначение их такое же. Раньше в этой стране женщины в платках срезали серпами золото ржи, напевая народные мотивы, но Люк перешёл на тёмную сторону, и теперь в моде другое золото.
Когда я устроился в нефтяную компанию, думал, умоюсь потом я и кровью выложу дорогу к раю, который будет располагаться в квартире в центре самого большого из городов, и самое старое вино будет плескаться в бокале моём из самого тонкого хрусталя. Но не надо было ни пота, ни крови, а лишь жениться на дочери второго заместителя самого главного директора.
И стал я первым заместителем второго заместителя, и вошел я в рай, где мы жили долго и счастливо, и ездили за границу предубеждений о том, что тысяча долларов – это большая зарплата, и в наших отелях были самые мягкие полотенца, и хотели мы даже завести детей, дабы наполнить жизнью квадратные метры квартиры нашей, но однажды за завтраком не увидел я огня в глазах жены моей, а она не увидела в моих. Мы ждали Прометея, ходили в рестораны, и я пробовал дарить ей много красных роз, да только как можно ждать отдачи, если сам не искренен, да и к тому же я встретил Аню и вкусил яблоко. Хотя если следовать за песчинками времени вниз, то мой взгляд скользил по вырезам её платьев уже где-то год, но только недавно я сорвал яблоко, а точнее сорвал с неё одежду, а она сорвала с меня. Конечно, сначала мы скрывались, но в детстве нас учили, что всё тайное становиться явным.
Потом они говорили мне, как ты мог, ведь ты же знаешь, можно простить всё кроме измены, они говорили мне, вот, дурак, у тебя же была красавица жена, блестящее настоящее и еще более блестящее будущее за горизонтом, а ты променял это всё на какую-то стажерку? Они говорили, но я не верю, что сами не знали, почему мужчинам интересно открывать всё новых и новых женщин, как будто сами не знали, что если дать всё золото мира, и сказать «не входи в тот подвал», всё золото станет не важным, как будто они не знали, как это, не думать о белом медведе?
Понятное дело, что после развода мне пришлось уволиться с работы и уйти в запой, пришлось забыть то великолепное будущее, что ждало меня, ведь будущее – воспоминание о вчерашнем сне.
Я переехал в отдельную квартиру и разговариваю теперь только с псом, которого зовут Шопенгауэр, потому что человеку, который продал нам его, в НИИ не платили даже прожиточного минимума, и он разводил элитных собак, чтобы хоть как-то прокормиться, и давал им странные имена, чтобы отомстить богачам, да и помимо того, что он просто был идиот, кого-то из родителей щенка тоже звали на букву «Ш», а есть такая примета, хотя в приметы и верят только грешники да пилоты самолётов, что делят между собой небо Иерусалима. А я верю буддистам, и, разговаривая с псом, говорю с мёртвым философом, как поэты любят разговаривать с другими мёртвыми поэтами, хотя и:
«Астория вся в дыму, как в плевочках,
А чего вам хотелось – это Питер,
Я бреду по городу вино-водочному,
В лёгком, с хитрецой подпитии…
…Серёжка Есенин там,
Размазан по стенам…».
Я хотел рассказать псу историю о человеке, у которого в жизни было всё, о чём только может мечтать органическая песчинка соцопросов страны, что к северу от Израиля, и что всё это не стоило и одного яблока, но я понимаю, что все истории, есть ни что иное, как привязка той, первой истории к настоящему времени, а все наши ошибки лишь повторение тех, первых ошибок.

ТТЛСД
"Заговор часовщиков"

Я же сказал тебе - нет. Я тогда так громко это сказал, что едва не сорвал на тебя, сорванец, горло. Когда я увидел, что ты зашел в эту комнату, я просто рассвирепел, правда? Но ведь я не мог поступить по-другому и предупреждал тебя. Теперь я захлопнул дверь и оставил тебя там одного, плакать и прижимать к лицу грязный платок. Передо мной - они. Часы, миллион их деталей, моя работа. Все это старье, все барахло, которое вызвало слезы, что в нем интересного? Нет, абсолютно ничего, лишь унылое время, разобранное на скучные, кем-то погнутые секундные стрелки и треснувшие циферблаты. Я выключаю свет, выхожу и запираю за собой дверь.
Вытри слезы! Будь мужчиной! Да, ты слишком мал, чтобы быть им, но что же, хотя бы попытайся, друг. Посмотри на меня, вот так. Весь в меня - взгляд непокорный, широкий нос, тонкие кривые губы. Ты не взял от матери ничего, не подошли тебе ее черты. И хвала Б-гу! Пятнадцатилетний мальчик мой, ты, наверное, совсем не понимаешь, за что выпала тебе такая доля - жить с горбатым, шаркающим протертыми до дыр туфлями и постоянно ворчащим отцом. Пора рассказать тебе, пора рассказать тебе столько, сколько ты не слышал от меня, молчаливого, за всю свою короткую жизнь.
Сядь, уж успокоился. Так будь внимательней, не пропусти деталей. Видишь мой горб, эту безразмерную шишку на моей спине, такую тяжелую, что мне с нею трудно ходить. Она заставляет меня всем кланяться и олицетворяет мою любовь. Загляни в мои глаза и увидишь меня молодым, нетерпеливым, хватающимся за работу. Я тогда не спал ночами, не спал днем и вставал из-за стола с рассыпанными на нем блестящими деталями почти только, чтобы принять новый заказ, новые часы. Меня трясло, и пот бежал по лбу, я уставал и руки дрожали. Ради чего? Конечно же, ради той самой любви.
У нее была семья, богатая, зажиточная. И потому отец ее сказал: "Хочешь получить мою Еву, мое нежное дитя? Тогда работай как вол и отдай мне за нее столько денег, сколько не смогут удержать мои руки". Я трудился, ведь он пообещал не отдавать ее никому, кроме меня. Веки смыкались от усталости, но когда я их раскрывал, руки все еще творили, на ощупь, собирая механизм за механизмом. Через год я пришел к нему с мешком тяжелых монет. "Возьми, вот столько денег, сколько ты потребовал. Кроме них платой за твою дочь стали мои слезящиеся глаза и засохшие мозоли на пальцах". Но жирдяй с легкостью поднял мешок и звонко потряс им: "Что же ты так дешево оценил ее, свою любовь? Твое чувство так легко, что я могу его в воздух подкинуть. Смотри!"
Ева, подглядывавшая за нами, стоя за дверью, вскрикнула. Подкинутый мешок вылетел в окно и опустился на землю, чудом не задев никого из многочисленных прохожих. Его холщовая ткань от удара лопнула, и монеты зазвенели по мостовой. Толпа бросилась разбирать с небес упавшее богатство. Я побежал вниз, едва не столкнув с лестницы Ее. Бродяги с набитыми карманами прибавили шагу, когда я появился на улице. Поймав кого-то за шиворот, я стал бить его кулаками, надеясь что-то отобрать. Но в карманах его оказалась лишь крона. Моя любовь плакала, наблюдая за мной из окна. Ее отец, стоявший рядом, обвив рукой тонкую талию дочери, хохотал. "В другой раз, скупец, когда щедрее станешь!",- крикнул он мне. Остаться ни с чем было горько, однако я не уступил, сердца лишь глуше стали удары.
Три долгих года я непрестанно работал, дрожь в руке удавалось остановить, только впившись в палец на ней до крови. Город знал только одного часового мастера - меня, потому что я брался за любые часы, а оказывались они на руке заказчика всегда раньше, чем он смел ожидать. Монеты копились в пыльных мешках, по ночам, в тишине я их пересчитывал, охлаждая желание Ее заполучить. В день до субботы, в жаркую пору я взвалил огромный мешок, в шесть раз больше прежнего, на свою поломанную усердием спину и пошел к дому ее отца. "Кривой с двумя горбами",- кричали мне дети, а я плелся дальше.
Взмокший от пота, усталый я опустил мешок на пол его спальни, и доски пола жалобно заскрипели. Опухший от жара старик в постели, закашлявшись, протянул мне единственную послушную ему руку. На рыхлую потную ладонь я положил одну крону, и она выскользнула, ударившись ребром о мой ботинок. Старик глухо засмеялся и сказал: "Забирай, кому она нужна..."
Звон той упавшей кроны слился для меня со звоном десятка медных монеток, брошенных нам под ноги ее сестрами. Они перешептывались: "Горбун на корове женится, женится и счастлив..." Но нет, я не был счастлив, ее одутловатое лицо напоминало мне лицо умирающего отца. Мне слышался его смех, когда мы разделили с ней впервые ложе. В десять часов ночи, в полной темноте она сняла покрывала со своего растолстевшего тела, и мы, вдвоем промучившись, зачали тогда тебя.
Через месяц умер ее отец, после панихиды я попросил пьяниц подождать с лопатами. Все близкие ушли, и, раскрыв крышку гроба, я кинул в его голову камень. Тот, глухо отскочив от бледного лба, лег рядом на бархат. "Закапывайте",- мой голос был глух и полон злобы.
Когда ты родился, твоя мать, растолстевшая к тому моменту невероятно и увешанная огромными, с нездоровой краснотой, щеками, лопнула, словно бочка и померла. Так мы и остались вдвоем, мой сын. Одни на все времена.
Но это все про меня, а что же ты? Ты хочешь быть часовщиком, но постой, погоди. Позволь мне сначала рассказать тебе твое будущее. Знаешь ли ты, что чуть-чуть мне осталось до суммы, когда я смогу выбрать в жены любую встречную? Я еще не стар, и похоть не дает мне работать. Она будет здоровой толстокостной бабой, не красавицей. Для того, чтобы нарожать мне свору детей, нужна настоящая уродина. Про тебя мы забудем, перестанем кормить, и одним холодным вечером она своей тяжелой рукой выгонит тебя из моего дома. Затем и дома не станет, мы уедем. На прощание я дам тебе, оборванцу, два хлеба, завернутых в ненужную на кухню тряпку. "Ступай!" Когда ты заплачешь, я шлепну тебя по затылку и скажу: "Собери свою волю в кулак, размазня! Будь сильным".
Укутавшись в дырявую, выброшенную кем-то шинель, пытаясь спрятаться от всепроникающего осеннего холода, ты будешь думать о том, чего стоит твоя воля, твое безмерное желание жить и упорство идти к своей цели, превозмогая все трудности. Вытянув руку, ты поймаешь несколько капель дождя, соскальзывающих с укрывшего тебя карниза. Что такое твоя воля? Что она собой представляет, если ты не можешь приказать воде не опускаться на твои плечи. Оставив позади шинель, выйдешь под проливной дождь. В темноте ночи капли холодными иглами колют кожу. Заставь их остановиться, ты ведь хочешь этого, прикажи! Но только руки беспомощно поднимаются к небу в мольбе. Твоей воли недостаточно, слишком мало. И тогда приходит пора просить кого-то другого. Ручьями вода по рукам стекает на грудь, а помощи нет... Ее не будет.
Катаясь по полу заполненного вшами приюта и теряя сознание от охватившей тело боли, ты прошепчешь, едва приоткрывая сухие потрескавшиеся губы: "Я хочу..." Вскоре ты сам начнешь творить свой мир, заставляя время течь, как тебе угодно, и людей говорить то, что ты пожелаешь. Сперва, ломая руки, ты умоляешь грубого неотесанного мужлана дать работу. Закинув очередной мешок с мукой на высокий подстил, ты смотришь на свои разбухшие запястья и изрезанные бечевкой пальцы. Затем, набросав на листе бумаги мелким почерком несколько цифр, ты поднимаешь глаза на красное от напряжения лицо торговца, который лепечет: "Сколько? Какая цена, скажи!" Лукаво щурясь, бросаешь перед ним лист и наблюдаешь, как того бьет мелкая дрожь. Проведя трясущейся рукой по лицу, словно смахивая со лба крупные капли пота, пожилой коммерсант восклицает: "Черт побери, не может быть!.."
Лениво потягиваясь на жесткой, украденной из казармы кровати, ты, протянув руку в сторону окна, смотришь, как в лучах утреннего солнца расплываются силуэты пальцев. Ты хочешь работать, без конца, без остановки работать, даже в этот теплый субботний день. Нет, уверен ты, не станет человеком тот, которого где-то постоянно ждет уют и комфорт. Когда ты голоден, если ты болен, постоянно устал, но не находишь покоя, ты становишься злым и жадным. Скажи себе сначала: "хочу, чтоб было так, как ни один человек не мечтает". А затем, когда получишь все, когда кровь будет бурлить, и в мозгу мелькнет мысль: "Победа!", пусть твои уста воскликнут: "Мало!", и лицо исказится страстью.
Облокотившись о стену, ты смотришь из окна своей каморки вниз и шепчешь, пронзая взглядом одну за другой фигуры праздных прохожих: "Чтоб вы все умерли, бесстыжие собаки". Наряженные в лучшие костюмы и платья люди внизу идут, не обращая внимания на тень юноши, их скрыто проклинающего. Щегловатые фигуры молодцов одного с тобою возраста подпрыгивают вокруг уже утомившейся в столь ранний час дамы. Колокола бьют десять, ты продолжаешь наблюдать. В горле пересохло от жажды денег, которые могут освободить тебя от всего. Что тебе будет ненавистно тогда? Ты перечислишь то, что вспомнишь в миг: вши, непрекращающийся кашель, черствый хлеб и запах кислого вина, исходящий от окружающих. Ты скажешь, что ты хочешь: сделать этот мир подобным твоим мечтам и пойти еще дальше. Хочешь ли ты, чтобы мир стал казаться тебе чуть-чуть лучше, светлее, удобнее? "Нет, дайте мне новый мир, я требую" - такова твоя воля.
На руке очередного разряженного кавалера задирается манжет, и точно в глаз тебе попадает отраженный от его часов луч света. Мужчина делает шаг вперед, часы со слишком длинным ремешком скользят вниз, затем, когда он сгибает локоть, поднимаются вверх, и ты закрываешь глаза. На черном полотне твоих век медленно исчезает золотистый след, в тот момент ты вспоминаешь обо мне, мой сын, своем отце.
Позже.
Бежишь сквозь плотную завесу дождя, разрезая струи воды своими узкими плечами, и прижимаешь к груди промокший сверток. Слышно: "Держи вора!" и лай разбуженных дворовых собак. Попадая в глубокие выбоины, наполненные холодной водой, ты будешь чертыхаться, а сердце будет шумно стучать, взрываться и оседать. Ветер направит в твое лицо крупные капли, и ты, неудачно провалившись в очередную яму, упадешь на грязную брусчатку. Ноша отлетит куда-то далеко, а ты схватишься за подвернутую ногу. "Ненавистный дождь, когда же ты перестанешь?! Когда угомонишься?!" Ощупывая дрожащими от волнения руками скользкие камни, ты надеешься найти то, ради чего так рискуешь. "Где эта сволочь? Ищите по улицам!",- хрипящий крик раздается в пятидесяти шагах. Встанешь, превозмогая боль, закусив губу, чтобы не закричать. И когда придет отчаяние, что все потеряно, и усилия были напрасны, как только душа мучительно застонет от несбывшегося желания, среди изливших свои слезы облаков выглянет узкий лик месяца. "Победа!",- промолвишь ты, подняв с земли развернувшийся узел, содержимое которого тихо блеснуло в мягком молочном свете луны. Боль терпима.
Лежа на кровати и растирая ногу, улыбнешься, вспомнишь снова меня и, быть может, даже простишь. Спи, мой сын, засыпай. Приятных тебе сновидений...
И снова утром.
Проснулся, бодрствуешь, творишь. Сидя за обшарпанным столом, ты занят важным. Перед тобой та самая тряпка, и вынутые из нее несколько часов. Красивые, женские, украшенные камнями. Часовщик, у которого ты украл их, будет в ужасе. Все высшее дамское общество его осудит, и, отдав все свои сбережения, он с позором уедет из города. Тебе они нужны не для того, чтобы любоваться. Тонким острием ножа ты откручиваешь винт на задней крышке. Вот, почти готово. Волнуешься, вспоминаешь детство. Теперь ты так близок к заветному желанию - самому отремонтировать механизм. Сейчас эти часы не ходят, в отличие от остальных, внутрь попала дождевая вода. Но что ты знаешь о часах? Увы, ничего. Я скрыл все таинство, убрал прочь от любопытного взора секреты ремесла.
Винты выкручены, и ты с интересом заглядываешь внутрь, когда, неожиданно, весь механизм, до того прикрепленный к каркасу, выпадает вниз стеклом через переднюю крышку. Хрупкое стекло разбивается о стол, и драгоценность оказывается на полу. Опираясь на одну ногу, ты склоняешься и поднимаешь часы, переворачиваешь их вверх циферблатом и вскрикиваешь. Он треснул. Положив обратно на стол, разглядываешь его. Небольшой сегмент, отстав от основы, держится, зацепившись за тонкие золотые стрелки, показывающие ровно двенадцать. Осторожно, медленным движением пытаешься достать его, раздвигая стрелки в стороны. Но они не сдвигаются, а изгибаются. Короткая влево, длинная вправо.
Положив часы обратно на стол, ты раскрываешь перед лицом свои ладони. По-мужски толстые пальцы с загрубевшими мозолями, увы, не могут сделать чего-то точного и аккуратного. Скорее они для топора, плуга или ружья. Понимание этого не заставит тебя заплакать, я знаю. Тебя наполнит горячий спирт ярости, и, стиснув зубы, ты начнешь молотить кулаком по треклятым часам, пока тебя не остановит боль от впившихся в кожу кусочков стекла. Окровавленный механизм продолжит молчать.
Подстегиваемый ужасом быть пойманным, ты, как и я, покинешь город. Украденное сдашь в ломбард, и карманы приятно отяготит деньгами. На запад! Половина денег ушла на поезд, но зато домой уж не вернуться никогда. Вокруг все говорят на незнакомом языке, и приходится привыкать быть отшельником. Впрочем, именно твой родной, настоящий родной язык помог тебе найти прибежище в крупном портовом городе - конечной точке пути, где каждый день отходят, догоняя солнце, пароходы. Получив нужные рекомендации, ты сначала станешь перекупщиком, а через несколько лет - крупным торговцем. Погрузив себя в лоск и роскошь, выучив местный язык, но сохранив при этом приятный слуху покупателя акцент, будешь торговать лоском и роскошью, выполняя прихоть власть имущих. На той стороне моря любят что-то уникальное и непохожее, и ты начнешь грузить часы и трости, костюмы и шляпы, серьги и кольца, шарфы и корсеты, все сделано на заказ, по тысяче в коробку, по сотне тысяч коробок на корабль.
Со временем забудешь, зачем все это. Твой стройный ладный механизм секундной стрелкой жизнь отмерит, и, натянувшись вдруг, пружина взведет курок. Под жернова твоих огромных мельниц залезет ненароком он. Твой конкурент захочет лоска кусок немалый заиметь, и на всю улицу громко закричит, что вместо золота в твоих подвесках позолоченная медь. Жалобный протяжный скрип полов в его квартире всю семью разбудит. И выгнанные на мороз не спавшие ночь дети по снегу побегут в объятья зимней бури.
Как, сын мой, ты решился в руки взять ружье? Когда ты научился таким надсадным голосом смеяться? Закрыв глаза, ты пустишь пулю в человека, а после сразу гневно отвернешься. И с пальца на пол соскользнет оружие убийства. Твои помощники все уберут ретиво, но твой ближайший друг не примет перемен в тебе. С его слов будет суд, где, из ниоткуда появившись, упертый человек (осел, ты скажешь) вдруг захочет правды. Она против тебя.
Дождливым утром, повязав на шее галстук и вставив запонки в белоснежные манжеты, ты будешь доведен толпой до места заключенья. Без двадцати десять, на улице. Склонишься, заводя часы. Где небо, с которым ты надолго расстаешься? Поверх тебя десятки черных зонтиков порхают, не позволяя дождь к тебе пустить. Вот эта вся прислуга, лишний лоск, зачем? Ты понимаешь? Тебе подвластны капли серой ртути, соскальзывающие в пропасть с животов сердитых туч. И солнце с громом вспышками огромных фотоаппаратов скопом протуберанцев, молний будут выхватывать из полутьмы твой лик. Желания станут реальностью, и что же? Наполнится твоя душа триумфа воли упоеньем? Всесилен! Всемогущ. Без пяти десять, пять минут осталось, и пасть ворот тюрьмы со скрипом отворится. Под свод высокий неба выйдешь, словно в воду. Вот стучит дождь по часов стеклу. Десять. Зайдешь внутрь и через минуты снимешь их. Пройдут Tissot завод свой и через сутки встанут. Но ты тогда уж будешь в камере, смотреть на стену и отсчитывать свои сто двадцать два месяца без боя.
Но ты не хочешь, друг мой, почему, чтоб жизнь случилась именно такою. Не хочешь, чтобы в зубья шестерни твоих желаний вдруг попали трое, тела которых остановят механизм "всего лишь на секунду безграничной" воли.
Что ж, есть материал получше для построения сколь угодно малых, но бесконечно идеальных внутренних миров. Пойдем со мной за дверь, если ты хочешь... Вот тебе часы, мной найденные в поле. Это огромные Girard-Perregaux какого-то юнца, который, встав с колен, поднявшись из траншеи, направив в небо древко флага своего, был пулями сражен и покатился по земле. Тот миг единственного счастья, доступного в стенах кровавых войн, он вспоминал все сто десять минут, что солнце медленно всходило до полудня, когда дыхание в последний раз с губ пыль земную согнало. Не стало его воли, и пружину слеза его любимой увлажнила.
Ты наклонись пониже, пока чинишь, не стесняйся трупа! Он не желал при жизни, чтоб стояли так часы!

Ненастоящая Фея
"Фотография, на которой меня нет"

Когда мне сказали, что это Бог, я удивился. Я видел Его изображение на церковных стенах, да и не Его, а Его сына; видел, как Его именем прикрывались подземные попрошайки; видел, как бабушки, падая за рассыпавшейся мелочью, просили Его помочь.
Белесыми руками они махнули в сторону молодого человека. Он шел мне навстречу, спокойной, уверенной походкой. Потертые джинсы были чуть надорваны у правой щиколотки, а через льняную размашистую кофту проступали контуры тела. Обычный худой парень, которого можно, не заметя, столкнуть на лестнице; а если опаздываешь, то не страшно пролезть перед ним в очередь за билетами. Он подошел и, обняв меня за плечо (у него оказались очень большие теплые ладони), двинулся вперед. Помимо того, что в нём напрочь отсутствовали какие-либо признаки почтенного возраста, Он был лишён той величественной степенности, которую показывали в фильмах про Него (да, и Он был белый). Бог не говорил мне «Сын мой», не крестил, у Него не было в руках четок.
- Здравствуй, Вудворд.
Я не знал, как к нему обращаться и, долго мешкаясь, в итоге просто кивнул. Он улыбнулся мне тысячелетними серыми глазами, чем-то похожими на глаза ламы, обрамленные густыми мягкими ресницами.
Мы остановились в светлом месте. И наверху у них и вправду было небо. Бог сказал мне: «Присаживайся». Но обведя глазами «пол» я не увидел ни одного стула. «Ты и здесь планируешь полагаться только на внешние ощущения?» - он с лихвой толкнул меня. Глаза мои, наверное, выразили такое безумие, что он засмеялся. Богодельнический воздух приобрел форму удобного дивана, но так и остался невидимым.
- Может, чаю, Вуд?
- Эм… да, я бы хотел, если можно, пожалуйста.
Он сложил руки чашечкой и сделал призывающий жест головой. Я в недоумении скрестил две горсти и, в знак ожидания дальнейших инструкций, поднял брови вверх. Мне в руки налилась тёплая, не обжигающая жидкость.
- Пей, Вуд, это будет такого вкуса, какого ты захочешь, ну вспомни что-нибудь… - Он улыбнулся.
Я отпил немного абрикосового чая и спросил: «А если я их разомкну?». «Не обольёшься» - с готовностью ответил он, видимо подобные вопросы ему задавали часто. - А что пьёшь Ты? Тоже что-то вспоминаешь?..
- Я пью горячую воду, Вуд. - Он отвел в сторону один уголок губ, у нас таким жестом обычно говорят: «Ну, так вышло, не в этот раз».

- Вообще, я в Тебя не верил…
- Я в тебя тоже – Он опять улыбнулся.
- Как?
- А что тебя удивляет?
- Ну, ты же Бог.
- Вуд, ну ты же в меня не верил.
- Ну, я же не Бог.
- А я Бог.
Ну, теперь ничего удивительного, и всё в нашем мире объясняемо, раз в богах у нас сидит софист. Мм..ой…
- Да, ты прав, я слышу, что ты думаешь. И я не софист.
- Как тебя называть?
- Ко мне лучше обращаться.
- Как?
- На ты.
***
- Значит я в Раю?
- Вы меня с этой чушью… Вот вы у меня где (он сделал отсекающее движение пальцем по горлу).
- В Аду?
- Вуд, назови мне человека на все сто достойного Ада или Рая.
- Ну, я, наверное, так чтоб на все сто – не вспомню, да и не знаю достаточного количества. Но ты же Бог.
- А я Бог.
***
- Так что с наказаниями?.. - спрашивать такое было неловко, и я чувствовал себя, как третьеклассник, но решил выяснить всё сразу.
- С этим у нас как когда-то у вас «от каждого по потребностям, каждому по способностям», ну или почти как у вас. Хм, к примеру, сейчас ты пойдёшь на свой урок по математике в пятом классе.
Мы уже допили горсти и шли по бесконечным лестницам, холмам и ущельям, которых не было видно. Просто шагаешь. Я хотел задать Ему много вопросов, стараясь не забыть ни одного, я постепенно освоился, и по привычке перешёл почти что в формат интервью. Бог шел чуть впереди и, концентрируя в руках воздух до цвета бледного перламутра, лепил из него фигурки. Потом он скатал шарик и бросил мне.
- А ты всегда так беседуешь с каждым?
- Почти.
- Почему почти?
- Иногда. Да даже довольно часто сюда попадают пожилые женщины или, как их правильнее называют у вас, - бабки. Вот оказывается здесь одна из таких, кидается на пол, клянёт меня извергом, думает, что в Аду, а я – Дьявол, чёрт в джинсах. Некоторые кричат: «Где Бог?» А я молчу. Обычно их встречают ангелы, их образу они доверяют больше. Так что, Вуд, к вопросу об Аде и Рае, всё зависит от того, как ты себе это представлял. Оправдало это твои ожидания или нет.
- Почему тогда нет такого, что для каждого Рай будет обретать те черты, которые он ожидает?
- Ты забываешь мои ответы. Хотя ты всегда был неважным журналистом.
- Нет, ты странный какой-то, никогда не думал, что здесь будут обсуждать мою квалификацию… Значит, ты не встречаешь только бабок и церковных ведьм?
- Я всегда встречаю детей.
- Потому что они маленькие?
- Нет, потому что они всегда видят смерть как естественное продолжение жизни, а не как какое-то противопоставление, альтернативу. Может быть, потому что просто не знают таких слов.
***
Мы легли на два гамака, провисавших над густеющими тучами, под нами шёл дождь.
- Что я буду делать, когда ты пойдешь по своим делам? И почему ты со мной так долго? Неужели никто не умер за это время?
- За это время – это за сколько по-твоему?
-Часа за два…
- Здесь, как во сне: час равняется пяти минутам. Я всё успею, время - это формат человека.
- Так, что я буду делать, когда ты уйдёшь? Гулять здесь и ходить на свои уроки по математике в пятом классе?
- Я пошутил про уроки, Вуд. Да, будешь гулять.
- Но мне это надоест. Здесь ничего нет, какое-то спрятанное от меня пространство. Я всё время ожидаю, что вот-вот напорюсь на угол стола, который не увижу, или…
- Ничего. Когда ты примешь, что умер, то всё увидишь.
***
Мы остановились там, где пол обрывался, а внизу были мраморные облака. Бог взял меня за руку и шагнул вниз. Я мягко-мягко приземлился на спину, чуть самортизировав, а Он - крепко и уверенно, на две ноги.
- А я могу наблюдать за земной жизнью?
- Нет.
- А побывать в своей собственной снова, ну как призрак?
- Призрак - дурное слово. Да, в какой-то степени можешь.
- В какой?
- Ты должен сформулировать, какой набор фрагментов, каким именно образом ты хочешь её увидеть последний раз.
- Последний?
- Да, для Вудворда Стайски – последний.
- Я не совсем понял про фрагменты…
- Ты, к примеру, можешь сказать, что хочешь ещё раз увидеть все свои Дни Рождения, хотя это довольно скучно, 56 - многовато, - Он просто, без сарказма и пафоса улыбнулся мне. - ты можешь захотеть снова увидеть все свои первые свидания с любимыми женщинами. Обычно люди загадывают что-то вроде этого…
- Я могу подумать?
- Безусловно.
Я сдвинулся на очередной обрыв пола, откинулся назад и, опершись на руки, стал размышлять. Потом я сгорбился, положил локти на колени. Потом опускал пальцы в пол, который я про себя называл облаками, и внутри он был как множество маленьких шариков, что наполняют антистрессовые игрушки.
- Я решил.
- Говори.
- Я хочу увидеть, я хочу увидеть, как я в последний раз ехал на санках, как последний раз пил кофе, как видел Мери.
- А ты не такой конченый человек, Вудворд Стайски. Хорошо, но мне надо тебе кое-что разъяснить. Ты будешь всё видеть, слышать, чувствовать, ощущать. Но этого не будет по отношению к тебе: тебя не видят, не слышат, не чувствуют. Можешь брать вазы, чужие руки - этого никто не заметит, ты будешь в параллельном пространстве. Сквозь тебя никто не будет проходить - просто изберут другой маршрут.
- Я могу что-то взять с собой?
- Фотоаппарат, бумага, ручка - всё, как обычно, Вуд. – Он протянул мне мой затертый кожаный рюкзачок.
- Я могу идти?
- Да.
Он поставил перед собой две ладони ребром к ребру, а потом развел их, как разводят двери супермаркеты. Я зажмурился от резко ударившего в глаза порыва ветра.

Тогда и вправду был ветер. Это был зимний Екатеринбург (я жил там с родителями несколько лет, когда был маленьким, позже мы вернулись в Америку). Мне навстречу со стороны горки идёт паренёк лет семи. Он закутан шарфом до глаз, шапка-ушанка делает его чем-то похожим на потерявшегося щенка, а тёмно-бардовое пальто (естественно великоватое на размер) подчёркивает его, горящий красным, нос. Волосы его, чуть выбивавшиеся из-под шапки, закрутились и заиндевели. Вокруг одной из варежек (на резинках), облипших комьями снега, была накручена бечёвка, тянущаяся к санкам. Ржавые полозья оставляли две параллельные прямые, обрамляющие его следы на снегу. Ему было трудно идти, ветер давил в лицо, он шел почти что с закрытыми глазами, отворачивался, прикрывался рукой, пока не столкнулся с местным учителем - Эльдаром Михайловичем.
- Что, Вуди, с горки идёшь?
Мальчик приподнял варежкой сползшую на глаза шапку, сморщил переносицу и сказал: «Угу».
- Давай я тебя довезу, а то совсем замёрзнешь. Ну, садись же.
Ребёнок улыбнулся и побежал к санкам. Он встряхнул заснеженный клетчатый пледик, аккуратно разложил его на деревянном сиденье и, обернувшись, ещё раз улыбнулся.
Так они ехали, соединенные бечевкой, и отдаленно напоминал бурлаков на Волге. Я присел на корточки, вытащил свой фотоаппарат, установил его на маленьком заборе и, взведя таймер, добежал до санок и взялся за спинку, как бы продолжая цепочку.
Я ещё несколько раз сфотографировал их отдельно, а потом просто шел за полозьями и ловил ртом снежинки. Паренек немного задремал, пока Эльдар Михайлович его вез. Вот мужчина остановился и, прикрывая перчатками огонек спички, закурил, и пошёл дальше. Через несколько минут они подошли к нашему дому: облупившемуся и накренившемуся на левый бок. Учитель смахнул с шапки мальчика снег и сказал: «Приехали, дружок». Паренёк встал, и сказал: «Асиба». Мужчина улыбнулся, потрепал его по макушке: «Эх ты, американец». Он поднял ворот и двинулся вдоль по дороге. Я стоял за спиной семилетнего Вуди, и за его спиной были пятьдесят шесть лет.
Учитель со стареньким портфелем прошёл мимо нашего палисадника, обернулся и махнул мне рукой, улыбнувшись при этом так, как только он умел улыбаться, — вроде бы грустно, и в то же время ласково и приветно. Я проводил его взглядом до конца нашего переулка и еще долго смотрел на улицу.
Я повернулся, чтобы снова взглянуть на себя, но передо мной оказалась стеклянная дверь с колокольчиком наверху. Пока я соображал, где я сейчас, руки мои по привычке вытащили фотоаппарат, открыли объектив и щёлкнули с нижнего ракурса новогодний колокольчик как раз в тот момент, когда дверь открывалась, и он запечатлелся в движении. Я резко повернулся назад, но не было ни снежной дороги, ни спины учителя, ни запаха его табака – только солнечный свет, протянувшийся из окна к зеркалу, указывал солнечным зайчиком мне в грудь. Тем временем только что вошедший мужчина сел за дальний столик у окна и, сказав пару фраз официанту, стал ждать. Он достал пожухлый голубой блокнот, написал туда что-то, посмотрел недовольный, зачеркнул, закрыл, убрал. Я сел напротив него. Он подпер кулаками голову, наклонив её вперёд. И я понял, что впервые вижу собственную лысину. Да, пятьдесят шесть – это довольно скучно. Я, как и все мужчины, все нормальные мужчины, не обращал внимания на седину, но вот я смотрю и вижу, что она бьёт от самой макушки и стекается на висках. Хотя, вообще это смотрится неплохо, мне идет. Но вот мои размышления о собственной внешности прервало его движение: он вытащил из потертого портфеля, ровно такого же, какой был сейчас у моей ноги, черную книгу. Он начал читать, я заглянул за его плечо: «…Выселенные женщины, ночной порой ходившие в погреба, причитали о погибшем добре, молили Бога о спасении одних и наказании других. Но в те годы Бог был занят чем-то другим, более важным и от русской деревни отвернулся…». Я вспомнил, как читал эти строки и думал: «А чем он мог быть занят? Происходило ли в те годы в мире что-то, в чём его участие было бы заметно?.. Нет. Чушь какая-то с этим Богом». Я знал, что сейчас закрою книгу. Желтые листы ударили в ладоши. Я посмотрел в свои глаза, там не было видно смерти, её предвестия, а ведь через несколько часов я умру во сне… Официант принёс кофе. Я почувствовал тот яркий густой запах, который умели придавать кофе только на Silver rain street. Я смотрел, как кадык пропускал напиток в меня, и взялся за живот, подумав: «Может он ещё там?..»
Мужчина достал сигарету и стал медленно потягивать никотин. Да, это была моя последняя сигарета. Может быть, она же стала и последней каплей. Я вырвал из блокнота листок и написал: «Ты умрешь сегодня, сейчас не время курить». Взвел таймер. Когда я подкладывал ему под руку записку, сработал щелчок.
Я не знаю зачем. Просто по инстинкту самосохранения (я улыбаюсь, когда пишу это). Ну а вдруг сработает. Вдруг меня отправили, чтобы я изменил. Я посмотрел в окно. А когда повернулся, мужчина всё так же сидел напротив, но мы были в автобусе. Автобус? Причём здесь автобус. Я видел санки, кофе, сейчас должна быть Мери. Что за чёрт. Он смотрел мне в глаза, потом стал смотреть сквозь, также не замечая. Мы отражались в оконном стекле, друг напротив друга, и у нас было такое разное выражение лиц: у меня живое, а у него мертвое. Это был невероятный кадр, и я его сделал.
Автобус затормозил, мужчина перевел взгляд на противоположный конец улицы, приподнялся, чуть двинулся в сторону выхода, но сказал только «А, ладно…» и, махнув рукой вниз, сел на кресло. Двери с шипением закрылись, мы тронулись. Я оглянулся. Там шла Мери. Распущенные, рыжеватые волосы. Моё любимое красное платье. Моя любимая женщина и её такая стальная походка. Она улыбается. Да, Господи, именно так, Господи. Я думал, это было утром на кухне, я совсем забыл. Господи. Я закрыл рукой рот, закрыл глаза, а мужчина напротив спокойно разворачивал газету. Я кричал ему: «Что ты сейчас сделал? Что? Кто ты? Нет. И ведь я знаю, что ты подумал: не сойти ли мне? Догоню её, поедем домой вместе. А потом тебе стало лень, Господи, просто лень. Ты решил дочитать начатую статью. Урод. Ты приедешь домой, выпьешь и ляжешь спать, а она сейчас встретит подругу и придёт на час позже, когда ты будешь спать. Совсем спать». Я закрыл ладонями глаза и остался в мокрой темноте.
***
Кто-то коснулся моего плеча, и я вздрогнул. По моему телу потекло тепло. Оторвал руки и увидел Бога.
-Вставай, Вудворд.
- Да… – Я стал медленно подниматься, опираясь на руки.
- Я смотрю, ты впечатлился… Кстати, трюк с запиской был хоть и трогательный, но бесполезный.
- Я догадываюсь.
Мы шли, вокруг смеркалось.
- У вас тоже бывает ночь?
- Бывает.
- А свечи у вас есть?
- У нас нет, но у тебя будут.
- Можно?
- Конечно,- и он протянул мне две длинные мраморные свечки.
- А огонь?..
- Просто зажми фитиль между большим и указательным.
Свеча и вправду загорелась. Мы сели в еле видимые подушки. Было тепло и уютно. Я провел пальцами по волосам, ещё раз подумал о седине и шумно выдохнул.
- Ты можешь распечатать? - я протянул Ему свой рюкзак.
- Ха, ну ты даёшь. Может, ты думаешь, я ещё и факсы отправлять умею?
- Я серьёзно.
- На, держи свои снимки – Он положил у моего колена несколько фотографий. Там были все.
- А где я?..Что такое? Ты их как-то не так проявил…
- Всё верно.
- Нет, а где я? – Голос мой дрогнул, задрожал.
- Вот ты едешь на санках, – Он перелистывал одну фотографию за другой – вот ты подносишь ко рту кофе, вот твоё отражение в стекле…
- Нет, нет …это не я. Это он, не я. Я должен вот, быть здесь (я тыкал пальцами в фотографии), вот за санками я ехал, третьим был; я тут должен быть, тут справа, ну ещё это бесполезное с запиской, Ты же сам сказал, значит я должен быть здесь; а здесь моё отражение должно быть слева. Ну, посмотри на него, это не я…
- Ты опять забываешь мои ответы, Вуд.
Он сел ближе и подставил руки под свет. Линии на Его руках шли и по ладони и по её тыльной стороне. Получалось так, что линия жизни замыкалась в круг.
- Ты прав, теперь вы действительно «я и он».
- Значит, мы различны?
- Да. Потому, что ты видел его жизнь, а он твою нет.
-Я хочу спать.
- Ложись. Я посижу рядом, пока ты не уснёшь. Я знаю, что ты так хочешь.
Я был Ему благодарен. Почти сблизившись с Морфеем, я спросил Его: «Я ещё буду там снова?»
- Нет, Вудворд, там уже нет.

El Shellador
"Дождь и Шопенгауэр"

Вы знаете автора большинства книг этого мира? Абсолютного количества песен, стихов, научных открытий? Это одиночество! Только в нем кроется идеальное вдохновение. Оно вливает в нас страсть, дает пищу и время для развития зерен идей, которые кто-то посеял в нашем сознании. Люди, их руки, слова… это всё средство, словно перо и чернила, бумага… авторство абсолютного большинства идей принадлежит ему – одиночеству. Кто такая муза? Дева с глазами цвета океана? С округлыми формами? Её появление? Нет, её уход! Отсутствие объекта, к которому можно приложить все наши эмоции толкает нас изливать их на бумагу. Концентрация кроется в одиночестве. Искусство требует сосредоточения. Эмоциональный голод, так хорошо утоляемый прозой, рождается только тогда, когда я один.

«Вы умеете бороться со своими страхами? Вы умеете справляться со своими проблемами? Тогда Вам повезло! Вы научились лгать самому себе!» - написал я и вспомнил самого себя шесть десятков лет назад. Тогда я впервые взял в руки авторучку не для чернильной работы, а чтобы написать, скормить свои эмоции всеядному клочку бумаги. Раз в десять лет я нахожу его – тот самый огрызок пожелтевшего листа, чтобы перечитать. Рука шестнадцатилетнего подростка аккуратным почерком, не зря мне доверяли заполнять школьные журналы, вывела строки:

«- Когда ты вернешься?
- Скоро! 30 февраля!
-…стало быть… никогда».

Незадолго до этого ушел из жизни мой близкий друг. Парню было всего семнадцать, а он уже успел сотворить со своей поджелудочной что-то такое, чтобы получить метастазы в почках. Господи, в те годы мы даже не знали, как это называется. Я чувствовал себя виноватым в том, что не испытываю зверских страданий – нет, мне было грустно, больно – всё же я потерял друга. Но боли было недостаточно, как мне казалось, для такого момента. Я изливал несуществующие страдания на бумагу, пытаясь себя оправдать. Сколько в словах было дутого пафоса, мнимой горечи. Тогда я не понимал главного – в шестнадцать в тебе слишком много жизни, чтобы осознать смерть.

Бородатый психолог, то и дело поглядывающий на карманные часы, утверждал, что нет совершенно ничего плохого в том, что я пытаюсь «выписаться», более того, он предложил мне завести дневник. Переживания, кроящиеся в моих юношеских снах, словно в детском шкафу, были связанны с обидами, которые я глушил, сдерживая в себе, напрасно думая, что таким образом я их побеждаю. Невозможно победить себя, просто отказавшись бороться. В своём дневнике я должен был писать все плохое, что вижу вокруг себя – все обиды, все пакости окружающих, все грязные мысли свои и близких. Профессор думал, что мы разберем их на очередном приеме и поймем причины моей ранимости, но он ошибался. Ранимость сродни слабости. Если ты признаешь, что она есть, значит, ты слаб по определению. Признать значит увидеть. Увидеть значит поверить. Поверить значит сделать реальным. Я оказался сильнее. Я не раскрылся ему. Сложно войти в доверие подростку, которому ты своей демонстрацией золотых часов то и дело показываешь: «Кстати, я тороплюсь, изливайся скорее».

За окном барабанит дождь. Дождь. Когда я буду называть свою книгу, я обязательно придумаю что-нибудь связанное с дождем. Дождь и Одиночество. Можно воздать им по заслугам, как соавторам. Или авторам. Я сам начинаю путаться, это дает знать о себе четвертый бокал виски со льдом. Мне семьдесят шесть. Мой врач кардиолог, наверное, был бы недоволен моим образом жизни, если бы не умер от инфаркта четыре года назад.

Я оказался сильнее своей мнимой слабости. Дневник из лечения перерос в привычку. Из привычки в манию. Из мании в смысл жизни. Я собираю все зло, которое причиняют мне люди - по одному листочку, мелким забористым почерком. Тут есть про каждого, даже эта долбанная привычка профессора поглядывать на часы – бумага не забудет ничего и никого. Начиная с мелких юношеских обид, заканчивая обманом на святом – супружеской изменой. Бумага помнит всё.

«Скупым он слыл,
Но он им не был, нет!
Он просто каждый день курил
По 20 пачек последних сигарет!»

Это единственный листик, написанный чужим почерком в целой библиотеке моих воспоминаний. Это эпиграмма на меня, написанная одним умником с корейскими корнями, не получившим закурить во времена учебы в Бурсе. Нашел я её случайно – записка, гулявшая по аудитории, осталась внутри парты. Как-то мы оказались с ним на одном пароходе. Он вторым помощником, а я замполитом. Я потрудился дать ему «объективную» рекомендацию на повышение в ЦК партии, копию я даже отписал ему с пометкой от руки:

Второй помощник Пак незаменимый
Настолько нужен будет кораблю,
Что старше звания ему не допустимы.
Скучаю по студенчеству. Целую и люблю!

Не подумайте, что я делаю это всё ради мести. Что вы, какая тут месть. Я считаю, что ЭТО - мир самый настоящий, сотканный из грязи, обмана, лживых обещаний, пустых надежд. Надеть на следующее поколение новый слой розовых радужных линз – не есть задача старшего поколения. Юность сама рада справиться с этим. Обратите внимание, во всех направлениях искусства мы приходим к реальности. Художники реалисты, фотографы ломографы. Я даже за одним столом сидел с популярным среди современной богемы скульптором, который «ваяет» фаллосы, женские груди и фекалии. Очень, знаете ли, популярная вещь. Его испражнения (не в буквальном смысле, а скульптура) ушли с недавнего благотворительного аукциона за сумму с 7 нолями.

Дождь усиливается. Определенно он меня вдохновляет! Перефразируя Шопенгауэра, я бы сказал так: «Моя философия не принесла мне друзей, она оградила меня от врагов». Сложно общаться с людьми, когда на каждого у тебя накоплено полсотни страниц обид. Невозможно подпускать новых людей близко, когда ты знаешь – ты просто заведешь новый том, новое личное дело на этого человека. На этом всё и закончится.

Вы знаете автора большинства судеб этого мира? Абсолютного количества писателей, политиков, художников – известных и публичных личностей и просто неизвестных людей, гниющих в клетках съемных комнат? Да вы, наверное, уже догадались. Это опять Одиночество! Всё что делают люди – делают для того, чтобы его добиться или, наоборот, избежать. Кто-то умирает в офисах, занимаясь бессмысленной банковской бюрократией, чтобы получить финансовую независимость от окружающих, а кто-то лезет с мегафоном на постамент импровизированного митинга, чтобы забыть, что дома его никто не ждет. Одиночество словно магнит - имеет свой «плюс» и «минус». Вы либо бежите от него, либо о нём мечтаете – третьего не дано.

Когда Марианна уходила, собрав две маленькие сумочки – всё что сумела нажить со мной за тринадцать лет, она орала мне в лицо: «Ты хоть понимаешь, что, если бы не эти записи, девяносто девять из ста обид ты не помнил бы и недели?». Я понимал, но молчал. Я понимал также и то, что если не запишу все её слова – острые, колкие и обидные, то не вспомню об этом разговоре спустя, скажем, двадцать или тридцать лет. Мысль нематериальна, но требует материализации – в деле, в камне или на бумаге, лик девушки, нарисованный на песке сохранится дольше, чем в нашей переменчивой памяти, склонной ежесекундно совершенствовать воспоминания – сглаживать углы, забывать недостатки, смягчать слова. «Помнишь ли ты, что-нибудь хорошее? Записываешь ли ты добрые дела?» - рыдала Марианна, пролистнув найденную записную «рабочую» книжку в ящике моего письменного стола.

Зло – это единственное, что мы делаем искренне. Зло во благо? Феерическая чушь! Серого цвета не существует – это лишь черная краска, разбавленная белой, или наоборот. В любом случае, это либо черный цвет, либо белый. Либо зло, либо добро. Пока за добрыми делами скрываются наши истинные мотивы, зло чисто перед окружающими. Неразумного младенца с детства обучают важнейшему навыку – не говорить то, что он думает, напускать маскировку дымом добродетели на свои поступки, надевать улыбающуюся маску. И только ярость разгоняет фальшивый образ. В моих записях настоящая жизнь. Я веду своего рода фотоохоту, улавливая всплески Вас настоящих, и предаю образы, поступки и слова вечно помнящему, не горящему носителю – рукописям.

Тогда в ярости я схватил Марианну за волосы, швырнул на диван и со всей, что было силы, хлестнул ладонью по щеке. Я бил её по голове, плечам, рукам, которыми она закрывала лицо, пока она не прекратила визжать. Жена не показывала глаз, она надрывно всхлипывала, боясь убрать руки. Голые части тела, выглядывающие из-под помятого сарафана, собранного на талии, от моих шлепков налились красным. Мои ладони горели, словно я без перчаток собирал крапиву. Эту боль я готов был перенести ради неё. Не бить же человека, которого безумно любишь, кулаками! В тот день в своей ярости я был искренен перед ней.

Я достал первую попавшуюся книгу, сшитую из моих рукописей и начал ей читать. Это был замечательный, насыщенный событиями, 1979 год. Настолько богатый на переживания, что насобирал шесть сотен листов. Она была единственная, кому я открыл реальный мир человеческих отношений. Шесть часов я читал весь негатив, который происходит вокруг день ото дня. Все это время она продолжала плакать, но уже не от боли или страха, а от осознания того зла, который я зачитывал ей. Не удивительно, ведь пока её память стирала всё плохое, заполняя пустоты крохами лживой добродетели, строчками позитивных новостей, вытянутыми щипцами из меня слов любви и комплиментами борщу, который она не умела никогда готовить, я подобно геологу по крупицам тщательно собирал мои экземпляры – мир, сотканный из настоящего.

В тот день она произнесла лишь: «Зачем это всё тебе?», а я ответил чужими словами: «Если бы каждому из нас воочию показать те ужасные страдания и муки, которым во всякое время подвержена вся наша жизнь, то нас объял бы трепет, и если провести самого закоренелого оптимиста по больницам, лазаретам и камерам хирургических истязаний, по тюрьмам, застенкам, логовищам невольников, через поля битвы и места казни; если открыть перед ним все тёмные обители нищеты, в которых она прячется от взоров холодного любопытства, то, в конце концов, и он, наверное, понял бы, что это за «лучший из возможных миров»… meilleur des mondes possibles… Артур Шопенгауэр».

Гений Шопенгауэра открыл совершенно иной мир для меня. Германия была слишком мала, чтобы быть его родиной. А эта Вселенная – слишком мала, чтобы мыслить её рамками. Дождь за окном стал поистине тропическим. Одиночество, Дождь и Шопенгауэр. Я собрал за свою жизнь достаточно материала, чтобы закончить свою книгу. Самую честную, самую откровенную и настоящую. Сколько их там – пятьдесят или шестьдесят томов? Чистейших эмоций, настоящих поступков и действительно объективных портретов. Его величество автор судеб и шедевров может быть мною доволен. Я оказался хорошим исполнителем.

Очередной том рукописи был завершен. Пришло время размять кости. После работы я встаю чертовски долго. Бывает по часу. Как-то меня спросили – страдаю ли я от одиночества? – Страшно страдаю – расхохотался я – от работы с бумагами у меня затекают суставы и развился страшный артрит. Я размял шею, плечи, медленно отодвинулся на кресле от письменного стола и только затем тихонечко выпрямился. Законченный том рукописей лежал на столе, сейчас он пополнит ряды аналогичных книг моей библиотеки. Подумать только – тем, что стоят на самом верху, уже шестьдесят лет!

Я подкатил стремянку, взял рукописи, поднялся всего на две ступеньки, чтобы надежно поставить работу на полку.

Я оказался сильнее даже дубовых досок своего шкафа. Я смог написать всё это, а он не смог выдержать. Как только я поставил книгу, что-то внизу еле слышно хрустнуло, а вся гора рукописей обвалилась на меня с высоты четырехметрового потолка.

Дождь не стихал. Прошла ночь. Я лежал и не мог сделать ничего. Ни пошевелиться, ни позвать на помощь. Тело было парализовано ударом свалившейся груды моих бумаг. Я не мог даже повернуть голову. Я смотрел в окно, заливаемое струями воды, на медленно восходящее солнце, в четверти метра от меня лежал томик Шопенгауэра, раскрывшийся на абзаце, завершающем очередную главу: «Когда люди вступают в тесное общение между собой, то их поведение напоминает дикобразов, пытающихся согреться в холодную зимнюю ночь. Им холодно, они прижимаются друг к другу, но чем сильнее они это делают, тем больнее они колют друг друга своими длинными иглами. Вынужденные из-за боли уколов разойтись, они вновь сближаются из-за холода, и так — все ночи напролет».

Господь отвел мне много времени на осознание этих строк. Сколько раз предстоит прочитать мне эти строки в ожидании смерти? Дождь и Шопенгауэр… Всё, что у меня было… Всё, что мне осталось…

Freddo
"Заговор часовщиков"

Заговор часовщиков.
Задание: вы должны написать на данную тему текст, в котором будет раскрыта тайна: почему стрелки на часах находятся в положении 10:10.

Чего мне теперь надо?
Я старенькая бабушка.
Так что - чифир, кефир и теплый сортир!

Я держу кебабную на углу Пречистенки и Седьмой Парковой. Наша семья уже несколько столетий дарит людям аромат и тепло самого вкусного мяса из самых удивительных животных. Если у тебя, уставший путник, хватит смелости и отваги вкусить шедевры восточной кухни, то кебаб-мастер Оксана всегда к твоим услугам, заходи дорогой! (Количество символов, отведённое на рекламу, закончилось, поэтому я спешу перейти к делу).
В тот день ничто не предвещало беды. Солнце ярко светило, голуби ожесточённо срали на головы прохожих с точностью ракетных комплексов «Воздух-земля», мясо кричало, но всё равно превращалось в дёнер за восемьдесят рублей. Авария произошла внезапно, а понимание пришло только с последним куском предательски мягкого лаваша. В этот момент аки в кино разверзлись небеса, заиграла музыка, от которой белые и сухие штаны сделались жёлтыми и мокрыми, а голос из ниоткуда выдал громогласную речь: «Ты прикоснулась к сокровищу! Ты прикоснулась к запретному! Ты нарушила первое правило кебаб-мастера!» Правило это «Никогда не вкушай то, что приготовлено руками твоими» являлось основополагающим, а ослушание грозило самыми серьёзными последствиями, вплоть до удара по голове тяжёлым предметом. Если быть честной до конца, то кара постигла вовсе не голову, но сути это не меняет. Запретный кебаб был сладок, отравление - серьёзным, больничные воспоминания - незабываемыми. Этим томительно долгим дням и посвящено несколько записей в моём блоге. Заходи, дорогой!

Понедельник
1:Палата, бабы и свет из окна.

Моё блогалище начинается здесь и сейчас в шесть часов утра. В палату, наполненную ароматами сисек и тампонов, пришел гонец и возвестил о том, что я выиграла незабываемое путешествие на рентген. Что там, собственно, рентгенить, если уже всё промыли, мне неизвестно, но лишних вопросов задавать не хотелось. Пару минут спустя я увидела перед собой лестницу то ли в ад, то ли на второй этаж, и до меня донёсся резкий (как аромат сельского туалета в Тверской области, близ посёлка Чупряиновка), но в то же время зазывающе-нежный голос «Заходи, бл*ть!».
С трудом вернувшись на свой этаж (у нас ремонт, и половину лестницы, пока меня облучали, снесли к ебеням), я уже хотела, наконец, примоститься на кушеточку, но не всё так просто в Датском королевстве. Верховная медсестра, Антонина Ивановна Борщ, взглядом, наполненным страстью и ещё никуда не исчезнувшим воскресным похмельем, направила меня в процедурный кабинет, где брали и не возвращали кровь из человеческих вен. Очередь, бабы, тёрочки за жизнь, за мужиков, за прочую хурму.
Борщ – медсестра уникальная, потому что содержание крови в её алкоголе превышает все мыслимые промилле-нормы. Создаётся ощущение, что её сосудистая система перестроилась и вместо эритроцитов разгоняет по организму продукты брожения. Эволюция, называется. Я поделилась этой удивительной догадкой со своей удивительной соседкой – на треть русской, на треть француженкой, на треть китаянкой и на треть еврейкой (евреи влезут, даже когда все трети заняты, и висит табличка «Мест нет совсем», вы же понимаете). Видимо все эти составляющие поместились в неё разом, и от таких событий её разнесло, дай Боже.
Понедельник был днём крайне оживлённым и беспокойным, так как соизволила появиться главврач всея больницы, с которой я мечтала познакомиться с тех самых пор, как вышла из комы. Джульетта Владимировна Якубович (Джули) не была создана для того, чтобы вращать барабан, поэтому по мере скромных возможностей несла людям здоровье: «Что у вас? Швы кровоточат? Давайте нахуй всё отрежем, и не будет ничего кровоточить, отвечаю. Что у вас? Тошнит? Туалет по коридору налево. Что у вас? А вам уже не помочь, расслабьтесь!» Последнее было адресовано мне, но по хитрому прищуру её левого глаза я поняла, что это была щютка - бамбарбия киргуду. Жить буду.
Днём к нам вписали новую бабулю, которая предложила мне называть её Женей. «А женских имён не было?», «А может лучше Арчибальдом?» - крутились в голове вопросы, но что-то подсказывало мне, что в этот переломный момент надо молчать, улыбаться и трясти головой. Странно, но здесь все бабули крайне приветливы и неприхотливы, не то, что в автобусе или в метро в самый час пик. Хотя… Может быть, я несу всем такое расположение? Может быть, я несу свет этим людям? Может быть, я как Данко вырву сердце и понесусь по коридору яко конь, а за мной поковыляют все эти больные, хворые и убогие? А может, ничего не несу, и никто не поковыляет…
На обеде узнала, что Джули держит мою родимую сто сороковую палату только для людей образованных и интеллигентных. Выходит, я по счастливому стечению обстоятельств попала в особо брахманистую касту в масштабах больницы. Изначально был вариант с палатой 142, но вариант-то вариантом, а мест нет. Жаль. Контингентище там боевой, если не сказать больше. Местные матрёны дружно курят в долгий, средний и полусредний затяг, ругаются матом (я даже один раз слышала слово «хуй» и полтора раза «это был охуеннооо»), громко хохочут по ночам, ставят по вене, кидают зиги, а также срут и ссут не отходя от кассы. Собственно, несколько особо активных криминальных элементов уже угодило в изолятор № 139. А оттуда люди обычно идут на кебаб, я-то знаю…

Вторник
2: Зарисовки в формате «Под капельницей»

Поехали. Сцена первая: «Про температуру».
Три раза в день к нам спускается с небес архангел Гавриил и велит померить температуру, потом сразу выходит, скромно так, мол «Ой, блять, простите, я вообще мимо проходил и случайно заглянул». (Понятно, что это никакой не Гавриил – ни нимба, ни крыльев, ни белой простыни на тело намотанной– но образ именно такой крутится в голове). И вот, как назло, второй раз он снисходит, когда у всех тихий час (похоже, что в Раю другой часовой пояс). Но долго это продолжаться не могло, и терпеть уже не было никаких сил, поэтому инженерная мысль начала работать неудержимо и безостановочно. Результатом умственных экзекуций стало изобретение на уровне адронного коллайдера или даже выше. К дверной ручке (см. чертёж 2750-3-23-1), которая находится на уровне +1,000, привязывается утка (см чертёж 2750-3-23-2), которая в свою очередь крепится на кронштейн (см чертёж 2750-3-23-3), который находится на высоте +3,100. В утке находится говно (класс опасности говна – I). Собственно, у Гаврюши был несколько озадаченный взгляд. Надеюсь, что архангелам на сезон выдают не один, а хотя бы три-четыре комплекта формы.

Между первой и второй, как говорится. Продолжаем. Сцена номер два: «Помидоры».
Вечер.
Как это обычно бывает, в середине разговора уже невозможно вспомнить, как беседа повернула именно в то русло, в которое повернула. Ещё пару минут назад обсуждался чей-то муж, чей-то будущий муж, чей-то бывший муж, муж чьей-то соседки, чей-то третий или четвёртый муж, неженатый красивый врач, который потом стал женатым и некрасивым врачом… И вот помидоры.
Елена, похожая на человека, который прошёл Афган и Чечню, рассказывает о том, как консервировала черри, закрывая банку голыми руками. Катерина, похожая на женщину, но не до конца, заливает про поездку в Краснодар, в середине разговора называя Краснодар Сочами, а потом Алупкой, по ходу пьесы путаясь, с Георгием она туда каталась или с Константином. В самый разгар этого действа, когда Катя в очередной раз называет Жору Василием, с трудом вписываясь в дверной проём, в нашу уютную обитель вваливается престарелая народница в кокошнике (Евгения Серафимовна) и дородная женщина с соседней койки (Любаша) (точные данные о количестве килограмм в этом теле назвать невозможно, поэтому будем считать, что вес объекта устремляется в бесконечность). Разговор свернул к кетчупу, а через неопределённый срок - к томатному соку. Инициативу в свои волосатые руки взяла Елена, но лучше бы не делала она этого. Лена-Леночка, зачем ёп твою мать?: «Мы с мужем привозили от подруги шурина моего деверя полную «ГАЗель» этого пойла и, когда уже просто не влезало, отдали пару трехлитровых баночек друзьям». В этот момент Любаша, которая смутно представляет, как можно жратву-выпивку кому-то отдать, начинает биться в конвульсиях, задыхаться, и тоскливо-протяжно вопить «Пиздееееец… Пиздееееец…» после чего улетает в обморок, ломая кровать пополам. Этажом ниже обрушилась часть потолка. Есть жертвы.

Среда
3: Всё могло быть иначе или невероятный сговор и полёт ястреба.

Шестой участницей проекта «Впалате» была женщина-зек. Валя Январь отличалась отсутствием слуха, тягой к пению и сломанным носом, линия которого напоминала косинусоиду, нарисованную трясущимися руками. Её концертные программы были разнообразны по содержанию: от классического «Оп, мусорок» до песен собственного сочинения, среди которых безусловно лучшей композицией являлась песня «Чифир, кефир и тёплый сортир». Это почти как «Лев, колдунья и платяной шкаф», только прозаичнее и на полтона тоскливее. Возможно, всё закончилось бы совсем по-другому, но Валентине хотелось мужика. Точка кипения была убийственно близка, чтобы события развивались вяло и неспешно. Валентина не собиралась сидеть, сложа свои сильные жилистые руки, поэтому ею был разработан вызывающе дерзкий план по завоеванию мужской плоти, который содержал минимум авантюры и максимум простоты. Для начала, методом «Удар плеча в дверь» гнулись петли, затем вызывался человек, способный возвратить этим петли в удовлетворительное состояние, а Валю - в состояние удовлетворённое. Чтобы всё прошло гладко, в сговор со знойной заключённой была вовлечена Любовь (в вышеизложенном контексте имя у сообщницы оказалось самое подходящее). В её задачу входило закрыть своими габаритами пути к отступлению, что не представляло абсолютно никакого труда. Время Ч наступило в начале одиннадцатого часа, и к этому времени обстакановочка была накалена до беспредела. Самки были готовы к охоте и затаились в ожидании добычи…
…Борец с кривыми петлями работал ловко и быстро, Любовь с грацией слона подкрадывалась к нему с левого фланга, женщина-Январь – с правого, и, в тот момент, когда добыча сказала: «Готово, ёпт», капкан со скрежетом захлопнулся. Однако повелитель гаечного ключа и отвёртки оказался не робким товарищем, и даже, оказавшись в положении, когда штаны уже наполовину спущены, умудрился оказать сопротивление превосходящим силам врага. Выхватив из-под кровати утку, сделанную из довольно прочного материала, он запустил её в сторону загородившей проход Любани. Нестандартная голова нестандартной женщины приняла на себя всю мощь броска, и утка, срикошетив, полетела в направлении часового механизма, который располагался прямо над дверью. Последнее, что я вспоминаю это качающееся тело Любы, которое накрывает меня, как ковровая бомбардировка город аХаной в 72м.

4: Эпилог
Я пролежала в отделении травматологии ещё месяц. Но все поломанные кости срослись, и меня выписали. Да и сколько можно на казенных-то харчах?
Валя и Герасим поженились, купили дом под Чуприяновкой и ждут пополнения.
Любовь стала тренером по фитнессу и теперь ведёт утреннюю программу на канале «Спорт».
Елена служит по контракту в Ливии.
Борщ «зашилась» и теперь с головой ушла в йогу, держит чакры в прохладном и сухом месте, регулярно чистит ауру.
Часы так и не починили.
Распространение кебабов официально запрещено, но подпольная торговля активно продолжается прямо в центре Москвы на углу Пречистенки и Седьмой Парковой. Заходи, дорогой!

Анестезия Февральская
"Фотография, на которой меня нет"

Я часто думаю о том, что судьба играет с нами в фанты. Ты роняешь слова или споришь, или просто загадываешь на количестве ступенек, а она забирает это и кладет в свою шляпу. И вот ты уже забыл: поперхнулся словом и сплюнул, выиграл спор, обсчитался на одну ступеньку.
А она достаёт твой фант.
***
Мне было восемь лет, когда у нас с отцом состоялся тот разговор. Мы обсуждали момент из книги, которую он читал мне: мальчик, гуляя с девочкой, встретил медведя, и, оказавшись перед выбором: попытаться спасти девочку или добежать до поселка в одиночку - выбрал второе. Я по-детски негодовал, а папа говорил, о том, что никто не знает, как он поведет себя в экстремальной ситуации. Ещё говорил, что я должен буду понять это повзрослев, говорил о врожденной любви, о логическом выборе между стариком и ребёнком, и много других умных, размытых - водянистых фраз, смысл которых я понимал с трудом.
***
Погасили свет. Все замолчали, осталось радостное дыхание. Темнота сжимала малой пиджак на моих плечах, а я смотрел ей в глаза и ждал торта со свечками. Вот легкий треск сизых половиц, вон уже на противоположной стене отражается прозрачный свет, мамины шаги, чирканье спичек - видимо, папа на ходу зажигает последние свечи, вот уже их неравномерно озаренные от скачущих огоньков лица, мой торт. Помню, что думал тогда: «Как хорош, как хорошо…». И правда, в центре из хвороста, плиток шоколада и печенья был сделан дом, прорезаны четырехставенные окошки, контур которых заливался желтым светом горевшей внутри дома свечи, из шоколадной трубы валил дымок в виде прозрачной пластины топленого с водой сахара. Края моего сокровища были смазаны кремом, который мама иногда делала для нас с папой. Любили мы его с ним - ну очень, даже вдвоем откладывали мелочь на сгущёнку. Так вот, окутанный мечущимися по комнате бликами, я набираю полные лёгкие счастья. Тётя Эльвира, наша соседка, живущая через деревянную перегородку, начинает включать газовую конфорку на своей кухне. Я впитываю последние крупицы кислорода в легкие. В газовом баллоне свершается реакция, укладывающаяся в несколько символов. Я выпускаю из себя первый углерод своего желания. Тётя Эльвира отскакивает от своей плиты. Резко тушу желанием все свечи и взрывается газовый баллон. Вся комната озарилась красно-оранжевым светом, будто вспыхнули стены. Я не понял ничего. Промелькнуло только: «Ух, огонь с моих свечей отразился от стен. Знак. Сбудется моё желание. Эй, не поверят же мне, что я это видел». Озарились лица сидящих за столом. Никогда больше не были они для меня прежними. Бабушка в синем бархатном платье одной рукой закрывает рот, а другой придерживает на морщинистой раскрасневшейся груди белые бусы из речного жемчуга; Катя в пол оборота, с зажмуренными глазами, уже готова уткнуться в папину руку; Дед Филипп с открытым перед рюмкой водки ртом, и его редкие желтые зубы кажутся ещё желтее от обрушивающегося пламени. В голову ударило, я закрыл глаза и, поняв, что падаю, думал только о том, как бы не задеть торт.
Тот, кто хоть раз получал солнечный удар, примерно поймет моё состояние. Под веками разливалось топленое солнце: рыжее перетекало в ярко-желтое, потом в кислотный, резко било красным, отступало охрой. Я открыл глаза и ничего не увидел - просто чёрное. Таращился в эту темноту, прямо-таки таращился, и не мог её продырявить. Я плакал, плакал в эту слепоту и боялся затопить её слезами, захлебнуться. Периодически меня обдавало жаром, особенно ноги. Сил не было, я чувствовал себя, чем-то невесомым и пустым, внутри чего только ядерно-солнечная палитра, на которую выплескивают всё новые и новые ведра с краской. Но вот слепота начала отступать, выдавая мне туманно-газовые очертания предметов. Цвета остались неизменны: всё тоже чёрно-красно-жёлтое было в комнате, только с дымом. Я увидел отца. Он вскидывал столы, стулья, срывал скатерти и полотенца. Я потянул к нему руку - схватить, я почти схватил, я кричал. Я лежал на чернеющем полу, сжимал ладонь в кулачок и еле слышно стонал. Папа открыл шкаф, вытащил ватное одеяло, папа уронил все подушки и моего Гену. Вдруг он встретился со мной взглядом. Отец метнулся ко мне, потом остановился и, делая сбивчивые жесты руками, побежал назад. Я видел, как весь потный и чёрный он нес по коридору в ватном одеяле маму. Меня снова обдало жаркой волной, и я зажмурился от боли. Голове и правой руке было прохладнее, они вроде куда-то проваливались. Собрав последние силы в левой ноге, упиравшейся в твердое, я оттолкнулся и упал вниз. В затылок мне смачно плюнуло обжигающими угольками.
***
Я бежал, глаза всё ещё щипало от дыма, а ноги неощутимо для меня подгибались – видимо отлежал их. Всё сливалось передо мной в калейдоскоп. Снежинки раздувались, набухали, как мокрая вата, лопались, рассыпались на конфетти. Я кидал вперед руки, растопырив пальцы – отмахиваясь от цветных кругов перед глазами. Не помню, просто упал. Оцарапал чем-то щёку, уткнулся головой в долгожданное, в холодное. Потушил свет, остался с темнотой, прячущей меня от навязчивых конфетти.
***
Мне девятнадцать лет. Десять я живу с поседевшим учителем, ставшим мне отцом. Он подобрал меня в День моего рождения, 5 марта. Аркадий Иванович вытащил меня из соленого снега, отряхнул от конфетти и, приняв за сироту-погорельца (я выл в бреду, что нет теперь у меня ни отца, ни матери), взял к себе за двадцать километров от нашего пепелища. Теперь я жил в Энске.
Часто вспоминал и ни разу не говорил с ним о пожаре. Конечно, он пытался, но как только - я замолкал, и уже ничем нельзя было вернуть мне слова до следующего дня. Так и не понял я за что десятилетнего ребенка можно было лишить дома, лишить родителей. Нет не просто лишить, а разломать в них веру – это, пожалуй, страшнее. Умри они (я знаю, что нельзя так говорить о них, но ведь они смогли), я бы знал, что они со мной, они бы остались внутри меня, я бы верил в их поддержку, как в ангелов. Где были тогда мои ангелы? Где был Бог, позволивший высыпать на русые, мягкие русые кудряшки ребенка пепел дома и семьи?.. Но в те годы Бог был занят чем-то другим.
Мне было суждено потерять семью два раза и второй я помню не хуже.
В тот день я провожал Аркадия Ивановича в Университет. Гладкая от времени, посеревшая дверь глухо ухнула. Учитель со стареньким портфелем прошёл мимо нашего палисадника, обернулся и махнул мне рукой, улыбнувшись при этом так, как только он умел улыбаться, — вроде бы грустно и в то же время ласково и приветно. Я проводил его взглядом до конца нашего переулка и еще долго смотрел на улицу. В небе уже во всю варили непогоду. Почувствовав на щеке легкий плевок дождя, я пошёл вперед.

***
От сквозняка покачивалась, чуть поскрипывая, люстра с одной лампочкой. Но впрочем - лето, и сквозняк в предзакатной духоте важнее скрипа. Аркадий Иванович бесшумно снял ботинки в прихожей на ласкутковом коврике. Откашлявшись, как-то по-особенному медленно, он прошел к умывальнику и, сполоснув без мыла руки, застыл у махрового полотенца. Я выглянул из кухни –о он меня не заметил. Потом, будто опомнившись, порывисто поправил очки, встряхнул руки, ещё раз глухо кашлянул в кулак и прошел к столу. За окном у нас заливалась саранча, калеки-кузнечики, а с реки доносилось кваканье лягушек. Учитель смотрел за окно, поверх маленьких серых шторок, куда-то туда, где седел и улетал белым пухом в воздух иван-чай. Да…что был Энск в конце двадцатого века? - Деревня.
Я поставил перед ним красную горохами чашку с чаем и, тем самым вернул его сюда, в нашу облупившуюся кухню.
- Саш…
- Да, дядь Аркаш
- Саш... а у нас печенье осталось?
- Так вон, поставил же…
Аркадий Иванович торопливо и одобрительно закивал головой.
- Саш, почему ты мне не сказал?
- Чего, дядя Аркаш?
- Почему ты мне не рассказал, что твои родители живы?
- Потому что они умерли.
- Саша, я сегодня говорил с твоим отцом.
Его сухие, жилистые пальцы лежали на кромке чашки, и он по очереди отрывал их, обжигаясь. Я стоял спиной к нему и наливал в свою кружку кипяток.
- Ты ошибся.
- Саша, хватит! – дядя Аркаша сердито стукнул по столу ладонью и расплескал чай – что произошло? – ровным голосом продолжил он.
В тот вечер Аркадий Иванович впервые за шесть лет услышал мою историю. Он не был человеком впечатлительным, сентиментальным, но я видел, как он тёр глаза, а потом искусственно зевал, будто хотел спать.
- Как ты встретился с ним?- выдохнув, спросил я.
- Был сегодня в Нагорной. Ну… как обычно с этими учебниками. На улице меня догнал мужчина и сказал, что ему очень надо со мной поговорить. Я сказал, что он, наверное, меня с кем-то путает, потому что я его не знаю, но он мотал головой и говорил: «Я все скажу сейчас, объясню; просто уделите мне полчаса. Вот, давайте зайдем сюда». Это был твой отец, Саш. Он видел нас с тобой в Ленинграде, ну когда ездили мы весной прошлой. Подойти, говорит, не решился. Потом жалел, искал, не нашел. И вот так судьба повернулась: встретил меня почти, что на родной улице. Саш, он очень хочет видеть тебя.
- А мама?..
Аркадий Иванович вздохнул, повернул ушко чашки и, подняв на меня глаза, сказал:
– Сань, после пожара твоя мама была в коме. Ну, состояние такое, когда человек живой, но как бы…
- Я знаю
- Не переживай, она жива, здорова, с ней все в порядке – быстро проговорил он – всё дело в том, что после комы у людей бывают непредсказуемые последствия. Когда она поправилась, оказалось, что для неё стерлись какие-то фрагменты из собственной жизни, она узнает, но не помнит. Саш, твой отец всё время был с ней, он видел, как тяжело она выздоравливала… он не смог ей сказать, что нет тебя. Они и вправду думали, что ты… умер. В общем, сказал ей, что ты… что ей просто приснился, что, мол, в коме всё было. Пожар она толком не помнила, помнила, что торт несла. Виктор фотографии убрал, и вещи детские, и игрушки…
- А как же медальон? – я не мог, голос уже подводил меня.
- Какой медальон? – Аркадий Иванович не понял и даже как-то отвлекся от своего рассказа.
- На шее у неё был всегда, гжель…там – я набрал воздуха - там фотография моя была. Она тогда уже чуть пожелтела…
- Не знаю, Сань, – мотнул он головой – Саня, пойми, ты не должен осуждать его. Он дал твоей маме новую жизнь. Ну как ты себе представляешь: человека только что буквально от смерти спасли, а он ей снова на могилу укажет. Саша, ты не знаешь, как это для матери потерять ребенка. Я не мать, но я видел. Видел поседевших в тридцать, видел безумных, видел глаза, как у мертвых рыб. Ну не мог он спасти вас обоих, не мог. Ты пойми, каково было ему, когда он в любом случае остается виноват. Спаси он тебя – не известно простил ли бы ты его. Спаси он твою мать – она бы не простила ему, что он оставил ребёнка. Но она не помнит. Спасая одного из вас, он был обречен убить словами второго. А он смог спасти. Саня, он плакал, когда говорил со мной. Мужчины, даже самые слабые, даже самые сильные плачут редко. Саша, он любит тебя, ты должен с ним поговорить.
- Понятно, дядь Аркаш.

***
Я так и не увиделся с отцом. Я не смог простить. И моя осанка оставалась все такой же угрюмой, когда я шел, куря на ходу, и думал о нём. Пару раз видел на энском рынке мать. Даже помог ей с сумки занести в автобус. Я как молча взял их, напугав её, так молча и ушел, поставив пакеты на сиденье. Наверное, она подумала, что меня не воспитали.
В 96м они разбились. Мне было восемнадцать, и, наверное, это поздновато, чтобы впервые оказаться на похоронах. Это были бедные похороны, поздней осенью. Накрапывал, но никак не решался дождь. Кричали вороны и выпивший священнослужитель.
Через пару дней дядя Аркаша принес коробку, оставленных для меня вещей. Среди прочего я нашел старый, протертый пиджак отца, в котором он ходил практически всё время. Я прижался лицом к ткани, стараясь уловить запах детства. Нос защипало от пыли, и, выйдя на крыльцо, я встряхнул эту тряпку. Из внутреннего нагрудного левого кармана выпала моя детская фотография. Маленькая и пожелтевшая.