| Ельник
Сообщения: 8,009
Регистрация: 27.09.2005 Откуда: Ладога | 
28 октября 2012, 22:36
| | |
#1 (ПС)
| 4-й баттл прозы. Полуфинал. Тексты. ТЕМА: "Вот ты и дома, моряк"
ТЕКСТЫ:
Freddo vs. Flashmob
Freddo
(не сдал)
Flashmob
Я вечно возвращаюсь к вечному возвращению.
Х.Л.Борхес.
Имя мне – метафора, и я главный герой этого рассказа. Ведь почему бы метафоре не быть главным героем, подобно маленькому принцу, летящему сквозь планеты короля-фонарщика-пьяницы, мне, проходящему через произведения Платона-Достоевского-Маркеса, подобно Форесту Гампу, бегущему сквозь историю, доказывать, что главный герой не всегда есть главное, и что условные Маркес, Достоевский и Платон, связанные одной лишь метафорой являют собой гораздо больший интерес, также как король, фонарщик и пьяница играют более важную роль, чем сам маленький принц, повстречавший их. Герой – лишь связь. Но вернемся к Платону – ведь с него то всё и началось.
Когда моя мама прочитала Платона, она сказала мне, что в мире ничего не меняется, но Виктор Цой в наушниках был настойчивее, и таким образом я оказался на улицах. Это было несогласие, оппозиция, протест, революция (я специально расставил слова в порядке возрастания пафоса), но сперва всё равно был Платон. Именно он привел меня в Рим, и не надо говорить мне, что Платон – грек, ибо этими словами вы подчеркнете лишь свою безграмотность, ведь каждому подобает знать, что все дороги ведут в Рим.
Он родился вторым мальчиком в семье. Отец признал ребенка и дал ему имя, что должно значить многое для любого гражданина Рима – Октавиан. Мальчик быстро развивался и был крепче своих сверстников. Как подобает сынам уважаемых патрициев, в семь лет он присоединился к домашнему обучению у приезжего грека, к коему (обучению) проявил недюжый талант. Имея ввиду совокупность всех вышеперечисленных факторов отец не спешил искать ему жену, хотя сверстники уже обзавелись таковыми; отец знал, что тот кто имеет терпение пусть и кажется стоящим на месте, но это место есть то самое, на котором все остальные будут через два хода. Так Октавиан заполучил в жены дочь влиятельных патрициев, но семейной жизнь не суждено было насладиться сполна, ибо настало время идти на службу в армию, что занесла его в северные провинции, за власть в которых с империей могли поспорить бескрайние леса.
Отправляя сына в свободное плавание, отец дал напутствие возвращаться как можно скорее, ибо он уже подготовил почву для посевов будущей карьеры, великой не менее, чем у человека, чьё имя носит его сын, в виде связей с нужными людьми, с которыми он пировал не только для утехи, как сейчас может заметить и сам Октавиан.
Он грезил возвращение домой совсем недолго, ибо служба, что породила новые знакомства и впечатления захватила его полностью, да и к тому же случай, как всегда, сказал своё слово.
Сперва я вышел из себя, затем в интернет, а уже потом на улицу. Адреналин бил не хуже боксёра. Полиция, собаки, щиты, решетки на окнах грузовиков, мегафон и бесстрашная толпа, зажатая четырёхугольником площади (хотя позже, разглядывая фото, сложно будет не подправить «толпа» на «сборище»). Возвращаясь домой, я понял что страх нерешительности гораздо сильнее страха последствий и вышел теперь уже в интернет. Там то я и познакомился с королём, фонарщиком и пьяницей, а точнее с людьми, чьи имена не столь важны, сколь опасны, для произносящего их. Правда до этого я посетил еще много площадей, был частью многих толп и сборищ, но только после знакомства с этими людьми оппозиция превратилась в протест и появилось понятие против чего надо бороться, ведь протест должен иметь вектор, который, естественно, не может привести никуда, кроме Рима.
Их отряд попал в засаду, это часто бывает в лесах, ведь чем здесь еще заниматься варварам, кроме как устраивать засады? Когда командир упал, сраженный стрелой, именно Октавиан поднял знамя, и скомандовал воинам в атаку. Не будем вдаваться в подробности битвы, тем более, что неизвестно, в чем есть искусство полководца – в умении ли расставить солдат и отдать приказ, или же в громкости голоса, что вселит в них уверенность, но факт в том, что эта битва осталась за империей, а Октавиан понял, что вот его призвание, и теперь еще долгое время с Римом его свяжут лишь письма.
Письма. У отца всё хорошо, он даровал свободу рабу, который вёл наше хозяйство еще с тех времён, когда я только начал обучаться грамоте у приезжего грека. Теперь он, кстати, обучает рабов, ибо грамотный раб, стоит гораздо дороже, и торговля гораздо более перспективная вещь, нежели хозяйство или производство. Марк, друг детства, как сейчас помню его звонкий смех на пиру, что устроили мы в честь моего поступления на службу, пишет совсем другие письма: пугают его взгляды, что бросают на него на обедах в домах чужих, настораживают его перешептывания. Уже давно не гремит посуда в доме его, ибо золото отца течет быстрее вина, что когда-то наполняло бокалы в этих помещениях. Он не нашёл себя на службе в армии, не тот у него характер, и рад бы он найти себе работу, да только не пристало гражданину Рима работать в полях, а в какое бы достойное место он не приходил, везде его встречают вольноотпущенники, в чьих жилах еще течет рабская кровь, а значит им неведомы честь и достоинство, что отличают настоящего гражданина. Парадокс, но то, что в кругах патрициев считается презренным, помогает им добиваться успеха.
Объединенная Европа, дешевая рабочая сила, толерантность, снижение издержек, мультикультурное общество – всё это оказалось лишь красивой ширмой, что прикрывала корпорации. Первый раз я столкнулся с этим еще студентом, когда пытаясь найти подработку в сети ресторанов быстрого питания. Собеседование проходило в соседней с кухней комнате, с постоянно открывающейся дверью, впускающей маслянистый пар и спешащих сотрудников. Управляющий говорил с серьезным видом, пока я пытался отогнать от себя мысль о том, как нелепы на этом фоне его галстук и синяя рубашка. Нас тогда было двое: я и человек с узким разрезом глаз, чьё имя мне было сложно выговорить, не то, что запомнить. Мне сказали, что перезвонят, но тогда я еще был молод и не знал, что означает эта фраза. Спустя некоторое время я заказывал сэндвич и картошку все в том же фастфуде. Мне улыбнулся человек, чьё имя на бэйджике я узнал, не смотря на то, что не мог его выговорить не то, что запомнить. Не желаете наше спецпредложение?
Уже не помню, когда именно я стал обращать внимание на то, что руки, забирающие у меня деньги за проезд иного цвета, нежели мои, что глаза уборщиков, выглядывающие из-за швабр другого разреза, но точно помню, что именно это чувство, идущее наперерез мультикультурному обществу и привело меня туда, куда приводят все дороги, ведь даже если идти из Рима, всё равно спросят тебя: «Камо грядеши?»
Октавиана мучают мысли, будто он стоит на развилке. С одной стороны, он способствует продвижению империи на север, пригоняет в Рим всё больше рабов, что в своём невежестве поклоняются человеку, распятому на кресте. Его отец, и подобные ему богатеют на том, что приезжие греки обучают этих рабов, и они продаются дороже. С другой – Марк, и сотни других Марков, тех, чьим смехом полны были залы во время застолий, казалось, заражающие своей жизнерадостностью даже стены домов, куда приходили они, сотни Марков, обставленных вольноотпущенниками, скатившиеся до уныния – последнего пролета над дном жизни. Октовиана одолевает сомнение – что делать ему, имеющему власть над имеющими оружие? Так ли сложно найти повод для убийства, как оправдать его? И пусть оправдание готово, да только если вверенные ему легионеры, вместо того, чтобы привести из похода еще несколько сот рабов сожгут все до тла, да перережут горла до артерий, разве перестанет мудрейший отец его обучать рабов грамоте? Разве устроиться на службу Марк, видящий в ней лишь путь к утехам.
Идея: есть два абсолютных состояния общества: диктатура, делящая людей на две группы: рабы и хозяева и коммунизм, где каждый человек равен другому и все богатства их равны, и в сумме дают тоже число, что и богатство диктатуры, поэтому порою это два понятия считаются равными. Демократия же – переходный период, уже не диктатура, но еще и не коммунизм, демократия, чьё главное достижение – свобода выбора, дающее право выбрать между двумя этими состояниями, да только не известно, реален ли этот выбор, но тем не менее каждый человек уверен в нём. Так же уверены были и мы в том, что у нас еще было время для перемен. Дети тех, кто был призван снизить издержки, еще не получили образования, а значит мы стояли на перекрестке, думая на лево ли пойти, или на право, если здесь уместны сравнения, а мы были тем регулировщиком, что должен был указать направление, и пускай я никогда не был лидером, но мои идеи заинтересовали людей, чьи имена не столь важны, сколь опасны, для произносящего их.
Октавиан возвращался в Рим. Рим, что не когда уже не будет того цвета, что был в его детстве. Он привез родителям золото, но и у них его было в избытке, а значит, смысл был все же не в этом. Он мог бы рассказать им о том, что понял, да только сам еще не знал с чего же начать.
Идея стала революцией, когда появился план. У нас было место и время. Мы ехали поодиночке, но должны были собраться в группы. Волнение, что одолевало меня, усилило все инстинкты (я слышал, как ложка стучала о стакан где-то в другом конце вагона), замедлило ход времени (секунды тянулись явно дольше обычного), но когда двое в штатском показали мне удостоверение, я понял, что я скорее герой романа Кафки, нежели этот пассажир. Сработала защита.
Ведь не один человек не поверил бы в то, что в свободной стране, чья конституция насчитывает 137 статей, могут вот так вот запросто ссадить человека с поезда, завести его в камеру, и, напомнив о том, что при сопротивлении полиция имеет право применить силу (при этом с явным намеком снять куртку, обнажив кобуру) и вложить в руки пакет с белым порошком. Пришлось соглашаться на сделку, менять пакетик на билет до дома. Так я и вернулся к матери, спустя несколько лет отсутствия, пусть не по-хоменгуэевски - без рыбы, но с метафизическим уловом, в котором я не разобрался до сих пор.
Я моряк, что плывет сквозь волны времён, встречает на своём пути людей и события, но остается также неважен для океана, как промелькнувшая на горизонте чайка. Я возвращаюсь из плавания, и всё, что я могу рассказать, это то, что повстречал я на пути своём. Еще я могу сказать, на что натолкнуло меня путешествие, но тебя это же натолкнет совсем на другие мысли. Ты можешь встретить меня в таверне или на улице, можешь быть моей женой или матерью, ведь имя мне – метафора, и я главный герой этого рассказа.
Автор vs. Смок Восточный
Автор
Родители умерли, и они остались вдвоём. Ей – шестнадцать, ему не было и десяти. Их не отдали в детский дом только потому, что в городе его не было. И все соседи, знакомые чувствовали ответственность и, почему-то, вину перед детьми Остатниковых – сестрой с братом. Родители их погибли много лет назад, это случилось в Овражьем лесу, кажется, в марте. С холмов сходил снег, и их завалило, словно одеялом белым покрыло. Трупы обнаружили через неделю поисков – Остатниковы лежали обнявшись. Что они искали в лесу, так и осталось загадкой, но если это была смерть, они её нашли. Дети утрату промолчали. Они и были-то не то чтобы разговорчивы, но теперь совсем заперлись в квартире. Люди шептались "языки проглотили". Тоню устроили работать посудомойкой на неполный день, и за Гордеем присматривала тётя Люба – известная сваха и повитуха. Гордей ходил в четвертый класс, а Тоня кончала девятый и уже в июне могла идти на нормальную работу. Все женщины усердно молились за этих двоих, а мужики сплёвывали табачную мокроту и ругались на жизнь.
Брат с сестрой они были не разлей. Горожане их поодиночке никогда не видели, даже летом на озёра Тоня ходила не с девчонками, а с братом; и над ней смеялись. Гордей перестал играть в футбол во дворе, а всё больше в книжки упирался. Он вообще, вспоминают, "другой был, вот не такой – другой какой-то". Смотрели на них с сестрой люди и думали: "так и проживут душа в душу и умрут вместе", а иные добавляли "одно плохо – в церковь не ходют".
Через два месяца после трагедии одним весенним вечером Тоню увидели в компании молодого человека, и пошли толки. Он был моряк, на восемь лет старше, и в июне должен был уплыть. Старушки осуждали: "И года не прошло, а она уже хахаля себе подыскала!" Одноклассницы отвернулись и завидовали. Что думал и чувствовал Гордей, никто не знал, но, конечно, ревновал. Тоня выглядела счастливой девочкой-женщиной, выходящей из кино, целующейся под фонарём, слушающей грампластинки, едущей в переполненном автобусе на работу, собирающей полевые цветы за городом.
Белый платок, которым она махала ему, а потом утирала слёзы, Тоня всегда носила при себе. Он должен был вернуться через три года. Она мечтала, как будет работать эту тысячу с лишним дней, чтобы собрать денег на троих и уехать вместе куда-нибудь в Москву или хотя бы в Томск. В начале июля у неё была большая задержка, и она не знала: радоваться или грустить, мол, ребёнок без отца три года. Беременность оказалась ложной, но её амбиции всё равно поутихли. В душе она оставалась ребёнком и, пожалуй, одна в городе верила, что он вернётся. У неё были не проколоты уши: ей было невыносимо ощущение инородного тела в организме, и в первую ночь с моряком она очень переживала, что он застрянет в ней, но он её успокоил. А на следующее утро Тоня всё трогала мочки и думала, что они одни у неё девственные остались. Ещё она чуралась полного имени и злилась, когда её называли Антониной в школе, потому что "так только бабулек старых зовут". Она перестала плести косички и каждое утро расчёсывала свои длинные русые волосы на косой пробор.
На побывку едет
Молодой моряк,
Грудь его в медалях,
Ленты в якорях.
Кончалось жаркое лето, Тоня устроилась швеёй на хорошую зарплату, а Гордей собирался в пятый класс. "По этажам будешь ходить", говорила сестра. Но накануне у Гордея поднялась температура, и он остался дома. Тоня из любви к брату разрешила ему пойти в школу на следующий день, но Тоне позвонили на работу из школы и попросили забрать Гордея – тот совсем расклеился. Вызвали врача, но тот только ответил густым голосом, внушающем доверие: "Надо понаблюдать за ходом болезни, я так ничего конкретного сказать не могу. Могу прописать то-то и то-то" и ушёл. Гордей ничего не ел и почти не пил. Прошло пять дней и Тоне стало страшно. Она ещё раз вызвала врача.
– Нужна срочная госпитализация. У мальчика обезвоживание.
– Что? – Что, Тоня?
– Вы кем ему приходитесь?
– Сестрой.
– Вот здесь распишитесь, что вы согласны на госпитализацию.
– Нет! Я не согласна! – Вскрикнула, ожёгшаяся о чайник, Тоня. – Я его не отдам! Лечите его здесь. – Испугано она прикладывала руку к губам.
– Но он у вас умрёт. Мы поставим ему капельницу.
Тоня поехала в больницу вместе с братом, в спешке оставив белый платок дома. Она уже свыклась с ролью матери и боялась потерять ребёнка. Они проехали Детское кладбище и сердце её ещё сильнее защемило. "Похороню на взрослом. Как взрослого" –подумала на всякий случай.
Оставаться в больнице ей запретили, и она не находила нужного места в пустой квартире, как шахматный король, бегущий от мата на расчищенном поле. Ей не спалось, и она попробовала закурить, достав из отцовской венной шинели едрёные сигареты. Поздно ночью позвонили из больницы и сказали, что её брат. Как, при каких обстоятельствах она не дозналась, а в причинах смерти написали: обезвоживание.
Исполняя страхи, она похоронила его возле отца и матери.
Долго не могла привыкнуть: дома – наливала чай на две чашки, звала за стол, даже, бывало, ругалась на него, хотя сама не выбросила мусор, не подмела в прихожей, не подняла телефонную трубку; в городе – сжимала рукой воздух его ладони, переходя дороги, он умер, а там, на лестнице в парке, она всё жалась к левой перильце, будто правой не было. И когда играли дети на площадке – она смотрела рядом себя и пугалась.
Первое письмо она написала, когда думала, что будет матерью, – и ей пришёл ответ. Второе письмо она написала в августе, – оно вернулось обратно. Третий раз она решила написать после поминок Гордея. Её моряк всё ещё плавал отцом, а теперь она стала вдовой. В письме Тоня звала скорее домой, в Бобылёв: бросай всё и приезжай, мне так одиноко. Но опускала конверт в почтовый ящик без особой надежды. Разве что альбатрос выхватит письмо из рук почтальона и долетит до того большого железного корабля.
Совсем чужая она стала городу, нелюдимая. Всё чаще уходила к озёрам или сидела у реки под ивой и смотрела, как Кротка уносит теченьем мёртвую листву. Ждала.
Когда город закрыли, она не находила себе. "Как же он вернётся?.." – лила слёзы. "Больной ли, здоровый, только бы здесь, рядом дышал". Шла на железнодорожную станцию и там плакала в обществе заброшенных вагонов.
Тоня, Тонечка не плачь.
Не утонет в речке мяч.
Пару раз подходил к ней не то дворник, не то растопщик, весь в саже, – гнала прочь: "Почто бранишься?" – "Уходи! Не видишь?! Во-о-он!"
Но с годами смирилась: что замолила, что позабыла. Говорят, доля женская. Девки все уже замуж повыскакивали, а Тоня всё одиночничала, верила-не верила, а текла река.
Умирало в ней женское, томилось, иссыхало, белело. Но молодая ещё, и говорили сжалившиеся бабки: "Выходила бы уж за кого! Вдосталь наубивалась… все глаза выплакала".
Да и сама не могла больше. Думала, отчаявшись: "Видно никто меня брать не хочет. Да и сама не иду. А мне бы только одну ночку, закрыть глаза, да представить что он со мной. Я бы и родить не побоялась. Пусть и забеременею, мне бы только ночку одну. А нейдёт никто. Дверь-то, вон, открыта. Вот я, всё при мне. Чтó, забыли, как в школе глаза пялили? А теперь все взрослые стали, моряка мне простить не могут. Потому что дети тогда были. Кто-то стал взрослым, а кому-то жизнь не дала такого, иное дала. А вот выйду на улицу и крикну – бери кто хошь! Разве подойдёт кто? По углам все разбегутся, зачураются. А там, глядишь, ночью и пойдут один за другим. Всех заест изнутри, что вот хочется, а нельзя. Вот они и пойдут. А я скажу: идите к чёрту! На улице не взяли, забоялись, не дамся теперь! Поздно! Кто насупится, другой каяться начнёт. А того, кто у порога ждать останется, того и взяла бы. Да нельзя из жалости…"
Текла река, вилась Кратка.
Прошло ещё пять лет, город открыли, но Тоня уже и не ждала моряка, может, другого кого ждала, но не моряка. Есть такое поверье в Бобылёве: Кого ждёшь – тот не воротится. Всё так, но вдруг утром ранним: стучат, привезли, мол, на ваше имя: заносить или сразу – того? Тоня глаза трёт, руки в боки, не понимает никак речи человеческой:
– Что, что это?
– Да-ээ. Гроб.
– Гроб?
Согласие, молчание. Возвращение.
Вот ты и дома, моряк.
Смок Восточный
(не сдал) |
(с) Чуров
Похожие темы на: 4-й баттл прозы. Полуфинал. Тексты.