Итак, финал Третьего Первенства Прозы. Финал, который некоторые справедливо окрестят долгожданным. Потому что финалы вообще часто нарекают "долгожданными". Вспомнить хотя бы четвёртый баттл по маринованию огурцов.
But seriously, тема финала:
"Несколько слов о..."
ЗАДАНИЯ:
1. в своей работе упомянуть, хотя бы вскользь, как минимум 3 из предложенных имён+фамилий:
Энди Уорхол, Лаврентий Берия, Николай II Романов, Никола Тесла, Лиза Симпсон, Иммануил Кант, Марк Цукерберг, Одри Хэпберн, Иван Бодуэн де Куртене, Мухаммед Али
Примечание: естественно, никто от вас не требует задействования вышеупомянутых лиц в качестве героев. Достаточно написать "Виктор хладнокровно подошёл к комоду, как Марк Цукерберг - к созданию "Фэйсбука"".
2. в своей работе процитировать любой отрывок (как минимум - 1 предложение, состоящее, по крайней мере, из семи слов) из текста любого участника* Третьего Первенства Прозы на hip-hop.ru. Цитировать можно как угодно: цитата может быть использована в качестве эпиграфа, или же ваше герой может ни с того ни с сего сказать эту фразу среди диалога.
Главное - вы должны указать авторство цитаты (сделать это сноской или иными, вам удобными способами).
*за исключением себя и своих виртуалов. естественно, мы не располагаем полной информацией относительно виртуалов финалистов, поэтому надееся на fair play
Также было дано факультативное задание:
Использовать в своей работе приём
рекурсии (строже -
здесь )
Невыполнение этого задания не повлечёт за собой никаких санкций, его выполнение также не принесёт никаких бонусных баллов само по себе. Даётся оно исключительно как, своего рода, пища для размышления.
количество символов: не более 18000 (без учёта пробелов)
ещё кое-какая информация для судей: 25-балльная система судейства (
10 (раскрытие, оригинальность сюжета, интересность/динамичность повествования) /
10 (стилистика, лексика, владение речью, эмоциональный окрас, метафоричность и использование ср-в художественной выразительности) /
5 (общее впечатление)).
гипотетический список судей, напомню,
здесь:
Итак, тексты:
Анестезия Февральская
Несколько слов о ….
[Черно-белая картинка: обветрившаяся скамейка в городском парке, на ней двое]
- Слушай, ты знаешь про Дара?
- Ты о чём?
- О его болезни…
- А, это да. Давно уже. Пару месяцев как…
- Это ещё до Нового Года получается?..
- Получается, что да.
[Мокрое серое пространство. Не капает]
-Не то… Это случилось не здесь… - молодой человек запускает руку в патлатые волосы, чуть сбившиеся набок, и легко, импульсивно сжимает их. Вытягивает пальцы, цепляется крепче. Долго держит, и наконец, выбрасывает обе руки вперёд, растягивая позвоночник. Парень перелистывает стопку черно-белых снимков. Он сбрасывает вниз те, которые ему не интересны, и они растворяются в этом сером небытие, как залитый водой акварельный рисунок.
[Черно-белая картинка: лестничный пролет, по нему вверх поднимается мужчина]
Тык-тык-тык-тык…Он замирает – прислушивается – и начинает ставить на ступеньки только носки, пружиня пятками…сту-сту-сту-сту…
Ну и что я проснусь это же сон только душный в голове тепло плывет течёт что течёт? О чем-с это я какая «-с» почему так? откуда вообще это пошло тоже мне блин штаб-с -капитан-с пурум-пурум ооооуооуу дышать аж нечем (Он оттягивает ворот рубашки; галстук выскальзывает; мужчина, не замечая идёт дальше) проснись в комнату наверное опять бьёт солнце проснусь и сразу пойду покупать другие шторы с этими невозможно каждое утро как в зените рождаешься просыпаешься родиться и проснуться в чём-то синонимы сон сонм слон сном сноб стоп стог оуоуооуу сон можно умереть (Он порывисто перегибается через перила и смотрит вниз) тесно чорт застряну между этажей ущипнуть да ущипнуть… ай-бестолку… так дверь ключи щас-с-с-с немного вот-с опять эта «-с» дома что-нибудь придумаю там и окна и верёвки просыпайся не хочу. Внезапный и гулкий, звонок в дверь наполнил безмолвие квартиры пронзительным напоминанием о существовании самое себя. ‹Flashmob›
[Мокрое серое пространство. Не капает]
-Нет, позже. Немного позже… - Он оживленно начинает перекладывать покадровые снимки. Молодой человек листает их в таком поиске, что фотографиопад срывается с застланного серой тканью стола.
[Черно-белая картинка: лестничный пролёт. Вниз спускается мужчина]
Глаза на вспотевшем лице похожи всё на те же капли солёной влаги, отражающие блики утреннего света. И блики тенями взгляда бегают по окружности зрачка. Мужчина идёт суетно, медлит, останавливается; резко сбегает, взбивая мельчайшую подъездную пыль – ворсинки воздуха. Споткнувшись об отколовшуюся ступеньку, он цепляется рукой за резиновую гладь перил и медленно, будто сканируя, обводит мокрым языком трещины на губах. Наклонившись над перилами, он смотрит сквозь этажи вверх – пусто, он один. Мужчина крепко трёт запястья рук, будто они затекли от часов. Перочинным ножичком он вырезает крохотное отверстие в резине. Из белой пластиковой упаковки он вынимает отдельно иглу и заполненный красной жидкостью шприц. Сцепляет, чуть додавливает – и вот с фоном серых стен подъезда сливается одна только нить из мира Эльдара в мир его знакомых, уборщиц, собак соседей и соседей-собак, почтальонов и разносчиков пиццы.
Дверь его квартиры озорно прищёлкивает языком, когда из 59ой выходит Инна Фёдоровна – и начинается отсчёт.
[Мокрое серое пространство. Не капает]
- Нет… - Он передвигает гладкой подушечкой указательного пальца фигуру старой женщины на застывшем изображении. И где бы Он не отпускал её, она разворачивалась, намереваясь спуститься вниз.
«Назад, назад... назад!» - большие, просто огромные пальцы перелистывают тонны страниц. В вихре фотокарточки вылетают, сбиваются в многоугольники у ног. Какие-то из них засвечены, какие-то - не проявлены вовсе. Бесценные творения Энди Уорхола ненужным мусором растворяются в небытие. «Это случилось не здесь»
[Случайная фотография]
Промцентр Москвы. Сизый асфальт ощетинился разбивающейся водой. На фото непонятно весна или осень, но явно неблагоприятное время для прогулки. В мокрое дело вмешался град. Девушка, похожая на курицу (собственно как все женщины, попадающие под) голосует. Наперевес обычная сумка. На первый взгляд около двадцати семи. Оливковая машина, шелестя колёсами по шоссе, тормозит.
- День добрый, вдоль набережной 500 метров подбросите?
- Да, садись, конечно. Ты это… только вперед, а то у меня сзади двери клинит.
Девушка садиться.
- Ай!
- Что такое?
- Да укололось что-то… - она шарит руками вдоль сиденья.
- Да?.. Ну-ка, ну-ка ...приподнимись…
- Вчера, видимо, от вазы крошка осталась, извините – он достаёт что-то мелкое, что-то, что помещается в пригоршне. Выкидывает через приоткрытое окно.
- Блин, укололась сильно…
Она смотрит в банально залитое дождём оконное стекло, на искажённый каплями мир и не знает, что он уже действительно искажён.
[Где-то не здесь. Где-то совсем не здесь]
- Сколько ты заразил?
- Восемь…
- Я не священник, так что не буду спрашивать, раскаиваешься ли ты…
- Они же «твои посланники на Земле» – Эльдар с какой-то издёвкой в движение крутил растопыренными пальцами обеих рук у головы. Он будто держал в руках две маленькие пиалы.
- Хм…это скорее «альтернативная» организация, Эл…
Бог мерит его взглядом снизу вверх, на долю секунды задерживая глаза на уровне рябоватого лица. На вид лет 34-36, чуть сальные, незаметного цвета волосы. Глаза бегают – маленькие, но не узкие, хотя иногда он нарочно щурится – видимо, немного подслеповат. Губы сухие, грубые, как кора; и по форме скорее напоминают прямоугольник, нежели овал. Лицо само бледное, местами отдает в рыжину – не то веснушки, не то пигмент… По привычке он шмыгает левой ноздрёй, при этом чуть скалясь ртом.
- Ха..да.. я этих попов, знаешь, вообще не переношу – Эльдар выпячивает в негодовании нижнюю губу, отрывисто подается головой вперёд - и сразу назад, – те ещё прохойдохи… В метро вот идёшь - стоит, руку тянет: кузовочком своим с мелочью позвякивает, иконой своей в лицо на, на – тычет тебе; хает «соседей» буддистов и просит на храм. Знаешь, не, ну вот я бы - так и врезал. Да ему похуй, завтра же на костылях припрётся - по вагонам пойдёт.
Переводя на Эльдара взгляд, Бог прикладывает палец к не до конца закрытым губам, так что на фоне чёрной щели видны его белые (но не отдающие белизной) влажные зубы.
- Слушай, да ты ж вообще наш. Не, ну точно… - Он берёт Его за руку и протягивает свою вдоль. Немного поворачивает руку, смотрит на свои ладони и улыбается, верно, ощутив себя плотью от плоти божественной – не, ну вообще, как наш – Эльдар по-дружески, но с некоторой опаской похлопывает Его по плечу.
Бог закрывает глаза и, не отрывая пальца от губ, медленно кивает. «Что же с ним делать. Внутри этого парня целый шкап с предрассудками и старыми банками из-под энергетиков. Для него это сон, мираж под легкими наркотиками».
Что-то начинает густеть в этом бесформенном пространстве. Не меняется освещение, не меняется цвет. Как будто идёт смерч, или бьют волны, которых Эльдар не видит. Только какое-то внутреннее ощущение: божественная искра или животное чутьё подсказывают, что это у Бога меняется цвет глаз.
Бог поднимает веки, как спросонья.
Он говорит: «Пойдём».
Рябому парню страшно оставаться в этой пустоте, он боится, что она его засосёт или задушит, или растворит, как «Смекту» кипятком, вмешает в свой розово-серый цвет. Ничего не остаётся – Эльдар, поозиравшись на месте по сторонам, догоняет.
- Эй, эй … блин, подожди меня! Чёрт, эй, священник! – Бог идёт неспешно, а парень бежит, но всё как-то на месте, будто на тренажёре. Он спотыкается, скатывается с ленты. И от этого страх быть затянутым в небытиё становится всё реалистичнее. Паника подступает к горлу, как по лифту. Камнем. – Поп! Как же тебя, господи… Господи! Господи, эй!
- О, неужто разобрал, что я не в рясе? – Он остановился, обернулся и как-то сразу оказался рядом, как кассир пододвинул ленту с продуктами. Бог улыбался.
Эльдар хрипит горлом, и страх начинает медленно перерастать в злость. «Ость-ость-ость…» - свистит весь его дыхательный аппарат.
- И всё-таки тебе надо было бросить курить зимой – Он продолжает улыбаться и протягивает парню руку, чтобы помочь подняться.
- Пути Господни неисповедимы – зло ухмыляется парень.
- Где же ты этого набрался?
- Да, хм... на исповеди. Бабка в девять лет притащила в этот ваш храм: иди, мол, к батюшке, расскажи ему, что беспокоит…Я же, мол, не слепая – вижу, ты иногда плачешь сидишь…А я, блин, знаешь… малахольный такой был. А она мне всё: иди да иди… Зашёл в эту конуру, говорить даже что-то начал…а этот истукан мне всё талдычит: неисповедимы Господни, неисповедимы…
- Нет той исповеди, которая может сделать неисповедимыми пути Господни, Эл.
***
Он складывает руки лодочкой, а когда раздвигает – между ними остаётся круглое отверстие. Бог поднимает руки над их головами, а потом аккуратно опускает до пят. Пространство между Его руками сачком накрывает Эльдара.
-Ложись.
- Не на что.
- Положись на своё воображение и ляг.
-У меня плохое воображение – упёрто говорит Эл.
- Зачем же так на себя? Надо иметь очень хорошее воображение, чтобы прикрепить иглу к трубке в таксофоне.
- Порхай как бабочка, жаль как пчела - парень самодовольно прищёлкивает языком по нёбу.
- Что?
- Мухаммед Али – Эл улыбается (Бог видать не знал).
- Тебя когда-нибудь жалила со спины пчела? Это, заешь ли, Эльдар, как положить в перчатку к беременной иголку.
- Ненавижу этих пузатых женщин… А все: «Ой, погладить, потрогать…». Дрянь какая…и никто даже не задумывается, что она это брюхо добывала не в желании ребёнка, а чтобы удовлетворить свою похоть, как блядь последняя. Небось, скакала на мужике… да и вообще… а потом вон – отросло и святая, хотя какое-то животное удовольствие и желание во мне эти мысли вызывают. Ударить её хочется сначала …. а потом - бить. Долго, за то, что ребёнка она заимела после того, как встала к нему задом, а до этого…
- Я понял, Эл, понял…
- Нет, ты не понял. Потом она несёт его в твою богадельню, и попы крестят его твоим этим… портретом. Ято орущий выродок, который, возможно, появился бы раньше на несколько секунд, если бы его мамка могла это… того… через горло... не так?
- Ну, во-первых, ко мне в богадельню ещё никого не приносили, портрета с меня никто не писал, а попы никакого отношения ко мне не имеют. Ты забываешь мои ответы, Эл.
- А это исчадье блядства? а?!
- Счастливых людей очень мало, Эл. Вообще, мы сейчас не об этом. Пока ты всё ещё не хочешь лечь, я ещё немного поговорю об изощрённости твоего ума и воображения, чтобы убедить тебя, и чтобы ты не принижал своих достоинств. Так вот, насколько я помню, ещё был ребёнок, которому ты отдал кровь, когда она нужна была срочно? И никто даже не мог допустить, что ты мог наврать?..
Эльдар злится. Все эти места, тонкости были его, только его. А посему существовали лишь наполовину. Никто не знал. Он не произносил вслух слов, связанных с его проказами – да, именно так. Он никогда не думал об этом как об убийстве. Это была всего-навсего его дань справедливости. А здесь, вслух, Он рассуждает о деталях его поступков. И это звучит так дико для восприятия на слух. Это даже не о нём. Эльдар был нем в убийствах, что стало поводом для какого-то внутреннего оправдания: я сделал так, но я так не сказал. Мысль изречённая – это отчёт самому себе. Значит, не совсем. Значит, сделал без сложения сил. Вот уже будто и не совсем хотел. Всё это слабость. Психическая и моральная слабость физически больного человека. Вот уже не хотел вовсе. И дело всё в ВИЧе и в Боге, который его пустил в этот мир и в Эльдара, а потому в Инну Фёдоровну, в Сашку, в Кунцева, в Верочку и во многих других, имён которых он не знал, впрочем, как и предыдущих. За исключением одного – Инга.
- Вот, я тут перебирал перед твоим приходом, - Бог протягивает ему
[черно-белую фотографию, на которой запечатлена убогая комната с открытой дверью в кухню] - держи.
Она, завернутая в полотенце, входит в комнату. Раскрасневшиеся от горячей воды ноги оставляют расплывчатые следы на линолеуме. Одной рукой она придерживает полотенце на голове, другой – запах на груди. Инга заглядывает в кухню: «Дар, ты где?».
- Действительно дар, Эл… А где ты был, Дар?
- Я, наверное, поднимался.
- О чём ты думал?
- ….
- Озвучь – Бог кладёт руку ему на плечо – понимаю, ты думаешь, что я – изверг, что я мучаю тебя. Но, Эльдар, я ничего не придумал. Это твоя жизнь, её сделал ты, а я прошу всего лишь прокомментировать её. Ты не сделал этого тогда. Сделай сейчас.
- ….я – молодой человек с силой проводит пальцами по губам – я думал, что она не любит меня. Думал, что я умру, а она будет с другими. Вместо того, чтобы разделить со мной мою жизнь. Ну, ведь могут, в конце концов, рождаться и здоровые дети у таких.
- И что ты решил?..
-…
- Давай, Эл, ты должен… - Он ненадолго сжимает его плечо.
- И я… решил...
- Ну же. Ты тогда не думал так туго…
- Я решил, что привяжу её к себе тем, что у неё будет мой ребёнок.
- Но ребёнка не было.
- Я не знал, что у неё… Да и она, наверное, тоже не знала, что не может быть детей.
- Ты просто заразил её.
- Нет, я не…
- Не просто?
- Я хотел, чтобы она была моей. Чтобы она всё разделила, она же любит! - у Эльдара потеют пальцы. Ороговевшими костяшками он трёт о ладонь.
- Это всё ты… - глаза Эла облипили слёзы – ты… - Ещё сильнее – и зубы его станут сыпаться крошкой.
[Бог проводит рукой в небытие и оно меняет свой цвет на светло- серый. Пространство становится похожим на плазменный шар Теслы. Заморосил дождь. ]
- Ты хочешь сказать, что это я убил?
- Да, - Эльдар опускается на колени. Слёзы текут сквозь его руки, как вода, пробившаяся в скале.
- Всех этих людей убил не я, а ты.
- Нет. Ты допустил, ты позволил – горло его хрипит, и ладони бессильно опускаются в воду, скопившуюся у его коленей. Он отнимает руки от поверхности, и на водяной глади остаются отпечатки его линий. Он откидывается на спину, и слёзы в его глазах разбавляет дождь.
- Тогда почему плачешь ты, а не я?
***
- Зачем? - с выдохом Эл…
- Я пытался остановить противоестественное. В который раз. Остальное случилось по свободной воле человека.
- Я не хотел.
- Дело не в ВИЧ, Эльдар.
- Нет, это из-за него. Я помешался. Меня обуяла злость на всех и каждого, кто будет жить после меня. Кто будет жить в моей квартире, кто будет смотреть мои любимые фильмы, кто будет любить мою женщину. Я не мог ни вместить, ни вынести всего этого. Смерть, которая ждала меня, она же комкала меня, она скручивала меня, сжимала. И всё меньше чувства оставалось в большом теле, я сворачивался внутри…
- Эл, у меня есть ещё несколько фотографий. Я перебрал твою жизнь по секундам. И теперь расскажу тебе. Только сначала я сделаю то, зачем привёл тебя сюда. Ложись.
Эльдар, уставший от слёз и вместе с тем испытывающий легкую благодать и сонливость, покорно ложиться; бесформенное небытиё держит его. Вот уже нет Бога. Но, как сквозняк откуда-то струится музыка. Громче- громче. Перед Эльдаром начинают плыть смутные воспоминания, и вот, ухватившись за одно из них и потянув на себя, он, как невод, вытаскивает детство. Это песни из его детства, это музыка: «...ведь, если кто-то на трубе перебирает клапаны – совсем необязательно, что это музыкант…..мне бы только знать, что где-то ты живешь и клянусь мне большего не надо….», а потом детский голос: « был или не был он на земле. что в тихом сердце его творилось и что варилось в его котле?.. а мальчик чернильный тугую натянет рогатку и камешком острым с восторгом убьёт соловья.. меня отпоют соловьи – они это умеют. мне можно уже умирать – я увидел тебя». Его семенами поседевшего одуванчика уносит с этой музыкой. И нет Бога, нет этого пространства - только воспоминания, есть его молодые родители, есть маленький Дар, его детские обиды, их песни. И любовь. Любовь. И свет.
***
- Что будет с теми, кто не был с тобой?
- Со мною никто не был.
- Ну, я про тех, кто не верит, про неверующих…
- Я понял, Эльдар... я отвечаю тебе: со мной никто не был.
- А ты с ними?
- Эл, ваш мир слишком прост. Если ещё и в нём вам ноги переставлять – это уже откровенно скучно.
- Ты ищешь веселья?
- Я не ищу марионеток.
***
- Значит, ты к нам всем безучастен? А все чудеса? Это просто самовнушение?
- Ну почему же? Разве каждый, кто просит - услышан?
- Нет...
- Вот. Это просто возмещение хороших поступков человека. Всё очень просто, я же говорю.
- Ха…а как же я? Когда у меня отказали тормоза, меня в честь чего услышали? Я тогда уже ни одного заразил… А тут это... Да, знаешь, я не верил, но, по-моему, каждый начинает молиться как помнит, как умеет, как знает. Когда – он вздыхает, делать это ему уже намного легче – ну когда смотришь вот так и видишь, что летишь лоб в лоб со смертью… Так что там, Господь? – никогда это имя не произносилось им как обращение к лицу напротив, и, наверное, посему он невольно улыбается этому как чему-то неестественному.
- Вот, держи – он протягивает Эльдару снимок - это как раз один из тех, которые я хотел тебе показать.
[Черно-белый фотоснимок. Сущёвский вал]
Вокруг серо и голубоватое здание фоном за резной лавочкой. Вокруг утро и городские часы свидетель тому – 03.14. Мокрая газета, оборванная как провинциальная проститутка, из последних сил цепляется холодными пальцами в перила лавочки, чтобы не быть обёрткой для рыбных очистков. И бомж, настолько обычный, что не требует описания, лежит вдоль мокрой скамьи. Ладони у него пухлы, мягкие, а линии на них оттенены забившейся в них грязью. Эльдар идёт мимо, откуда идёт он не помнит, куда - плохо представляет. Он останавливается напротив спящего так сладко, на какую-то йоту он даже хочет прилечь рядом, но от мужика несёт сладко-кислым запахом, да и лавка маловата. Дар достаёт и прохудившегося кармана последнюю сигарету и вкладывает в приоткрытую ладонь мужчины.
[Мокрое серое пространство. Моросит]
- Я это забыл. Вообще. Да и не думал я вообще, когда выложил ему последнюю..
- В том-то всё и дело. Почему Фауст попал в рай?
- Так я в Раю?! Что же ты молчал!.. - Эльдар суматошно озирается по сторонам.
- Ну, вот опять… - Бог улыбается, Бог протягивает ему руку.
***
- Вот, здесь четыре фотографии. Думаю, этого уже достаточно, чтобы ты понял, что я имел в виду – Бог протягивает ему в сухой желтоватой руке пожухлые снимки. Согбенные по краям картинки, как листья ноября, остались в ладонях Эла.
[Снимок №1]
- Дар, мусор!
- Ма, я лучше в армию… - недавно начавший курить голос по-мальчишески сухо смеётся и сбегает вниз по лестнице. Его эхо резиновым мячиком мягко катится следом.
Багровая дверь, разромбованная жесткой леской, придерживаемой медными клёпками, ловит на своём зрачке отблеск изоконного солнца. В щели записка. Необычный атрибут останавливает Эльдара, безапелляционно завоёвывает его внимание. За дверью не живут знакомые, за дверью, может, вообще не живут. Линолеум или паркет за дверью? Она чужая. Она даже мёртвая, если бы не эта записка. Он достаёт её, и пальцы, такие мокрые от волнения, кажется, оставляют тёмные следы на бумаге. «Если ты вернёшься до сегодняшнего утра, то успеешь. Если ты не вернулся, значит, ты не узнаешь, что сегодня в 16.20 с Ленинградского вокзала мой поезд уезжал на север. Вернись». И Дар стоял и думал, что такая записка может быть прочтена только один раз. И тот человек уже точно… 17.18.
[Снимок №2]
Зима. Снег сыпет медленно. Разломанная снежная баба. Дар закрывает за собой входную дверь подъезда.
[Снимок №3]
Москва мокрая. Как дорогой глянец блестят дешёвые трамвайные рельсы. Межсезонье застряло в этой пробке на Лесной, и никто сегодня не плюнет вечером на небо звёздами. Зеркало асфальта отражает пробитые подвески, белые трусы, жвачку на подошве, поползшие колготки, огонёк от сигареты, отваливающуюся выхлопную трубу. Светят рыжие фонари. Среди прочих пешком едет «Скорая помощь». Она уже не скорая, потому что из окошка кабинки для больных смотрит человек. Молодой человек , который может быть и девушкой. Короткие волосы и красивое лицо, которое одинаково идёт как мужчинам, так и женщинам. Хотя скорее подросток. На лице большой пластырь от скулы до щеки, пластырь на виске. Волосы мокнут под дождём, он курит – одной рукой придерживая сигарету, а другой – покачивая прохожим надутой медицинской перчаткой. Может он и не счастлив, но спокоен. Врачи его не трогают – они спят на переднем сиденье, а водителю не до него. Эльдар идёт в этой толкущейся пингвиньей толпе. Он зол на тех, кто идёт медленно, на бабок, на их тележки, на машины, на людей, которые едут – уроды – домой; зол на пробки, на правительство, на покупающих и продающих права; зол и на этого парня, который, как ему кажется, обдолбанный малолетка, которого только откачали. «Высунулся – мудак. Рад, что не он мокнет в этой грязи. Везут подонка в кибитке, наркомана какого-то». Проходя мимо он прожигает своей сигаретой его шарик из перчатки. Резина даёт противный привкус, он закуривает новую. Человек залезает в своё темное окно, опускается на кушетку и плачет.
[Снимок №4]
Изображение статично. Разрушенный песочный замок.
***
- У меня вопрос.
- Я ждал.
- Что такое счастье?
- Тебе нужен универсальный ответ?
- Да. Вот без всяких : «для кого-то…»
- Счастье – это когда ты был с любимыми людьми дольше, чем без них.
- Спасибо. – Эльдар жмёт Богу руку. Эльдар уходит в небытие.
- Эл, подожди!
- Да?..
- Эльдар, ВИЧа нет. От этого ещё никто не умер.
-Как?... а...
- Это не больше, чем психологическое воздействие. Это как прививка.
- А я… я не прошёл эту чёртову проверку?.. – глаза у Эльдара спокойные и чистые.
- На 40градусах восточной долготы и 167градусах западной широты у тебя в голове был энцефалитный клещ.
ТТЛСД
Волна накатывается с рокотом на волну, буруны выходят из черного моря, барабаня булыжниками друг о друга. Воет ветер, шторма гонит, угрожает, уже не имея сил. Шторм прошел вдали, и здесь станет тихо. Никого вокруг, темнота, шорох листьев шершавых на берегу. Скоро штиль.
Только он один, незнакомый зритель, наслаждается одиночеством, его глубиной и ширью, захватившей все существо. Замерзшие ноги он сунул в песок и весь во внимание, в слух превратился. Буря утихла, ушла, унесла с собой тучи, и небо ночное свои оголило черные бедра.
Звезды на нем как далекие звонящие колокола, пронзительны, трепетно мерцают. Протягивает руку, они далеки. Опускает, и они приближаются, обещая вот-вот взорваться миллиардным роем сверхновых. Успевают сжаться обратно в луч холодный и белый. У каждой звезды луч свой. И тише, еще тише становится, шум морского прибоя засыпает с гулом, подергивая своими крошечными ножками пены.
"Кто здесь?!",- крик уносится в бездну. "Кто здесь?! Эй, Вы, отзовитесь!"
Свет фонарика, вспыхнув в руках, устремляется в море, а там чей-то бок белый колеблется волнами, бьется, ворочается без остановки. Утопленник, вспухший, большой. Туша его выскальзывает на язык волны, а потом вновь проглатывается пучиной морскою.
Труп и он, раскрытым в крике ртом соленый воздух ловит.
Господи, зачем столько мертвых, ну зачем ты корову жизни в гробы доишь? Сидишь, взгляд затуманенный вскользь пробегает по кладбищам, на которых кресты стоят укоряющей просьбой. Не нужно совсем ни рая, ни ада, ты позволь эту жизнь хоть как-то освоить. Умирают люди вокруг, стонут, кашляют кровью, извиваются от всеобъемлющей боли.
Обними ты боль, отведи от нас. Ну нельзя же быть столь благодушным, чтобы не замечать, что мы тоже... Господи, ты, просим, не забывай, ты ведь знаешь, мы - то же.
А пока твоя помощь только в том, что ты разрешаешь нам все простить и забыть людей, которых ты в своем доме встретишь. Нам только непонятно, зачем забывать тех, что тебя вспоминали, молились тебе в миг приближающихся страданий. Когда грохот взрыва вломился и зверем разметал огонь по вагонам, вот тогда ты был для них с Большой буквы. Теперь же забыли, простили.
Хочешь нам помочь, научи нас помнить, чтобы кровь разорванных в клочья нас всех сделала кроткими. Ведь у тебя память не коротка, чтобы это все помнить. Ведь не из беспамятства же ты, оставив людей своих в тумане, уходишь жарить на сковороде солнца свинину с овощами.
"И это тоже Он, великий и вездесущий". "Покажи!" "Там, сползает по белым стенкам раковины-глотки". Она взглянула: "Нет, не может быть! Как ты ужасно шутишь, даже мне противно".
Как лепестки увядших роз скопления вязкие коричневой мокроты смываются ледяной водой в туннель, ведущий к морю, солнцу, пляжу. Цветы другого рода это нежели те, что он дарил ей, пронеся сквозь стужу своею обескровленной рукой. Радость... Разве это радость - в руках держать замерзшее, убитое растенье? Никому такое не придется по душе, когда цветок, на старость скорую приговорен, пытается продлить свои мученья. Нет, женщинам не нравится такое. Но как еще выбраться из зимы, отбросить постоянный насморк и короткий сон?
Другая планета, планета зима, покинуть ее - цель двух жизней, укорачивающихся, когда капли лет, замерзнув, треснув, падают в пушистый снег, которым обволакивает все сухой морозный ветер.
"Ни слова про нее! Я так устала крошечный уголек любви растирать полостями своего слабого сердца. Любимый, не надо больше зимы, снежинок, прошу тебя!"
"Хорошо, дорогая, я тебе искренне обещаю, что будет весна, вот-вот на мир она своею теплою ступней наступит. Нас тогда вытянет из цементных стаканов страстное желание гулять в парках и грезить о лете".
"Хотя",- подумал он: "Ведь никто не всесилен. Так почему же и мне не соврать? Пусть долгая зима усыпит наши чувства, и может быть я убегу из их плена".
Но вот, весна! Не обещанная, зеленая, а скорее бурая. Пустые надежды на месяцы счастья превращают людей вокруг в склонившие голову фонари.
Словно это жители Минимана, вены которых как бусы на теле аборигенов звенят шарами блестящей ртути. И кто слышит звон, тот бежит без оглядки, роняя рассудок последний из рук. "Прокаженные! Смерть им! Довольно!",- толпа скандирует громко. Никому невдомек, что тем самым люди превращаются сами в гонимых.
Вот весь мир уж покрылся язвами, и ослепшие дети руками с содранной кожей ищут пищу в пыли, натыкаясь на трупы. Женщин ищут наощупь мужчины, а найдя, придаются неспешной утехе. Бессладостно, без всяких чувств, не слыша шороха своих одежд по сухой траве, люди, сгорбившись, плечи друг друга кусают. Ничего, пусто.
Запах смердящий от мертвых на площади, что споткнулись о мертвых и разбили голову о камни, или просто встать не смогли. Сначала хотели, но затем расслабили с рожденья твердевшую спину, стали мягче и растеклись лужей по земле.
Кто еще видит - стонет от ужаса, кто может сказать - кричит. Господь, только ты их рассудишь, верно ль поняли они, что ты их ненавидишь. Волны гнева к тебе уже выше стен, что окружают зараженных. Боишься ли ты? Нет? Да ты смеешься!
Твой хохот слышно было, когда в лифт, полный людей, наглотавшихся градусников, зашел боксер с раздробленным носом. Неделю назад он побил старика Махмута, вытащив его из постели сонного и погрузив в дрожащую голову свой лучший удар. Сто тридцать этажей он не дышал, держался, чтобы не смутить никого сопеньем. Его руки-молоты с рядами сбитых костяшек судорожно дергались, порываясь зажать нос, когда вокруг, потея, извлекали из себя рвотную массу и кал остальные. Они соскальзывали по стенке на пол, их лица, словно белые тарелки с дырами безумных глаз, со звоном опускались к его ногам. Но боксер стоял и дрожал, предсмертные спазмы сдерживая волей.
Сто тринадцатый проехали, слышно громкий хлопок. Это он упал и тут же завален был трупами прочих. Свист воздуха, засасываемого пустотой грудной клетки спортсмена, в которой жила стеснительная душа, заставляет заслушаться разве мышь, случайно шуршавшую рядом соринкой. Море соленое чуть позднее проглотит, поморщившись, его труп, брошенный руками виновной толпы.
"Ах, опять! Не получается. Как же?",- порожний писатель взялся за голову. "Снова драма, страдания, боль! Но ведь все начиналось так весело". Лист бумаги пред ним вымаран, выпачкан неровным детским почерком с ошибками, и текст, им написанный, опять похож на вечное самобичевание плеткою.
"Не хочу, надоело, устал от этого. Смешного хочу, с хорошим концом, где влюбленные в поцелуе сливаются страстном, где жизнь улыбается, птицы смеются, а небо... оно чтобы было как на картине". В висках стучит кровь, и гладкий мозг тужится. "Нет, ничего не получится, где телефон?" Набирает номер, прислушиваясь к гудкам. "Привет, дружище, как дела?" "Мне не пишется, вот ведь напасть. И порой мне кажется, еще год-два и родится в моем кабинете огромный, бессмысленный и богословский роман о боли в пояснице старика".
"Да ты, брат, чудак! Ты, наверное, в жизни смешного не видел. Вот тебе мой совет - ступай-ка ты в цирк. Насмеешься там вдоволь, и грусть утихнет. Настрочишь потом целый том о любви босоногих людей".
"Ты прав, я пойду".
Вот, сидя на стенке колодца, в котором варится похлебка из клоунов, львов, акробаток, он держит ручку-перо и ждет, когда муза соизволит явиться. Смех и аплодисменты волною ночного моря прокатываются по стенкам шатра. Кто-то опасно упал, кто водой облился, слышен звериный рык. А наверху шатра дырка, сквозь которую Бог с презреньем глядит, и видно, как борода Его от недовольства перекошена.
Наш писатель уже в венах теплит прозы страстные раскаты и роняет в свой блокнот нерифмованные строчки. "Вот сейчас. Ах, смешно. Отлично".
Вот написанное бледной рукою:
"- Сумасшедший сегодня день.
- Право, Вы думаете?
- Разве что рыбный день больше любим полоумными.
- Сегодня четверг?
- Нет.
- Вот видите. И не вижу плохого в том, чтоб позировать.
- Но Ваша милость...
- Вы их не видели, я их не знаю. Так почему же нам их презирать?
- У Вас пепел на плече...
- Ах, - Николай стряхивает с пиджака серную пыль, смотрит в окно, там идет дождь: Брр, как сыро! А все-таки дома теплее, да?
- И кормят отлично, и родичи Ваши там.
- Пять кадров и в карету, я обещаю.
Они со слугой выходят во двор и, брызгая грязью, пробираются к сараю, переделанному в сцену, на которой стоят, куря цигарки, анархисты и коммунисты.
- Товарищ, подойдите ближе, Вас не видно.
Камера выхватывает тело монарха и несет его в центр действа, как овцу на алтарь.
- Ты, ходи туда-сюда и ропщи, будто страну продали.
- Ваша милость, их пропитые морды во мне доверия возбуждают на дне стакана.
- Ах, ты брось, для третьего Рима можно стоптать немного ботинки.
Только Николай начинает мерить шагами своими грязные гнилые доски пола сарая, как в голове светлейшей рождается мысль: "Так уж ли они образованы? Кстати, не вышло бы чего здесь глупого. Вот тот мужик рукава закатывает. Сценарий не знаю, роли не знаю..."
- Ату его, хватай и бей!
В светлейшую голову опускается кирпич, и царская душа возвращается в подземелье ада. Поднявшись из пепельного сугроба Николай, почесав в затылке, произнес:
- Все-таки необразованный это люд, серый. Историю свою не знают и хорошим людям в гробу успокоиться не дают. Неудобно получилось, Иннокентий Семенович там остался, кто рубашки гладить мне будет?
Благословенная особа зашагала средь безлистых кустов терновника, пиная лакированным ботинком изъеденные мухами черепа. А Кешу вешали в ту секунду на ветке вишни рядом с кинотеатром, на котором крупные буквы афиши гласили: "Николай Второй - мишень для камня пролетариата. Николай Второй в роли камео". К груди Кеши табличку приделали - "царская пешка", и вздернули всем на потеху".
- Что ты смеешься, паршивый мальчишка.
Писатель убрал свой блокнот.
- Вы всю морду себе извазюкали, вся в чернилах как слива.
- Пошел ты прочь! Таким как ты у вокзала шляться. А это заведение, понимаешь, цирк.
- Ой, не могу, дядька, не смеяться. Намалевали вы себе усы, да бакенбарды.
Толпа оглядывается в миг на поэта, да как загогочет размашистым эхом.
- Смотри на него, царской водки напился!
- Глянь, боксер! Видать, мастер защиты. Ух, синячище!
- Перестаньте, братцы, перестаньте! Я же свой, ну, подумаешь, грязный...
Зрители ржут, даже клоуны смеются, распластавшись на арене вниз животами. Писатель бежит из цирка, мчится, вверх задирая ноги, по лицу его бегут слезы от горя.
Выйдя на улицу, высморкавшись в платочек, достает телефон и звонит скорей другу:
- Не поняли меня, засмеяли и выгнали. Ненавижу!
- Остынь, лихой ковбой межстрочных прерий. Ты преувеличиваешь, наверное, забываешь, что публика не читает изгоев и клоунов...
- Да, если ты не Гришковец...
- Постой. Представь, что бы сделал на твоем месте Катаев.
- Ты прав, но...
- Я занят, давай позже.
Втиснув в ухо телефон, писатель гудки слушал, и влага вновь волнами из глаз выходила. А другой писатель, сунув руку в карман, пошарил пальцами в поисках зажигалки.
- Сука.
Зажигалка в другом кармане. Поднеся огонек к сигарете, он шумно затянулся, подняв голову вверх, выдохнул дымом. На втором этаже горит свет. Писатель поворачивается к газовому баллону, верхушка которого обвязана смоченной в солярке тряпкой.
Свет наверху потухает, должно быть, легли спать. Откуда-то из-за стены запахло готовыми сырниками.
Блестящие в свете луны капли горючего лениво сползают по стальному цилиндру вниз, на кирпичную кладку. Сжавшись в пружину, незнакомец буркнул себе под нос: "Поехали", отщелкнул наполовину выкуренную сигарету в сторону газового баллона и побежал со всех сил. Через тридцать длинных шагов подумалось: "Не попал, не загорится". Но как только он обогнул угол ближайшего дома, раздался взрыв. Прислонившись к холодной стене, писатель наблюдал, как в отсветах разгоревшегося пожара покатились мимо по земле обугленные травинки. Сердце бешено колотилось, дыхание перехватывало от дыма.
"Это оно, оно, электричество страсти. Трясет, трясет от наслажденья". Его всего действительно пробирала дрожь. "Быстрее, надо бежать домой, садиться за стол, писать, писать..." Подпрыгнув от долетевшего тонкого звука, похожего на женский отчаянный крик, он сорвался с места...
"Наконец-то. Где же проклятый ключ? Скрип двери, лестница, перила, покрашенные в четыре разноцветных слоя, словно рука гладит радугу. Поскорей! Муза в пустую усилия тратит. Прямо в ботинках, грязь нипочем. Стол, ручка, лист... О, нет!"
Где-то в пути потеряв вдохновенье, прозаик смотрит на слово "Я", написанное с красной строчки. Вакуум вокруг этого "Я", словно оно все вокруг проглотило. "Надо поменять, перед ним "БУР", и получится "Буря". Что рядом? Волны, ветер, шторм, рокот моря.
Море! Вот куда хочется, там бы писалось - во рту фонарик, сидишь на берегу в ночи и пишешь. Строчишь как миленький, ставь запятые только. Да, море есть море".
И, облокотившись, он замечтал о билете в плацкартный вагон и сандалиях на шнурках, всем знакомые мысли. Хотя вот опять загрустилось, сегодня напрасно устроил зрелище для соседей, которые морду греют в своей конуре и из маленькой щелки наблюдают за тем, как по улице бегает, тая в огненном свете, фигура из жира. Как губы сумасшедшей старушки свистят 'Берия! Берия!'. И непонятно мозгам мелких псов, то ли в детство баба впадает, то ли, кажется, на еврейском "берия" - скорбь и горе.
Шепчутся шелудивые: "Сошла с ума, башкою тронулась", или в голос уже за столом говорят: "Помирать ей давно пора, Эльвире Феликсовне". Но никто не услышит, ни криков старухи, ни шепота скользкого и наговоров разных. Даже Бог глух и нем, он занят, скорее всего, свинины поеданием.
У колена заснувшего, откинувшись на спинку стула, писаки есть отделение стола, в котором завернутая в два газетных листа лежит брошюра. "Рассказ о чуде", без изысков работа, как слова подвыпившего истерика, сплющенные между краев мягкой обложки.
Внутри есть и море, и обнаженные женщины, играющие серой пылью пустыни, пропуская ее сквозь пальцы цвета слоновой кости, и деревья, приглашающие выпить из неба чашку кофе, который оседает на зубах пенкой облаков.
Там даже достаточно голубых озер, полных слез счастья, скатившихся по длинным лестницам, и гор, похожих на сгорбившихся слонов, которые держат тяжелое небо. Там улыбки счастливых людей узлами связали солнце, заставив в зените греть мир, словно теплый английский камин, и ласкать любовь, розовым лепестком из сердец показавшуюся.
Средь страниц, усыпанных пылью звезд, окруженный лунной вуалью стоит трон Властителя мира, который... "Извините, он вышел. Он занят, зайдите попозже. Нет, не выйдет, он ест. Что срочно? Да бросьте! Ртуть, колесницы, ножи, трупы в море, побои? Позже, господа, пожалуйста, позже!"
Тираж - два экземпляра, для себя и прохожего, просто дать почитать. Он, прохожий, положив в пакет с бутылками, попрощался вежливо и испарился. А листы брошюры замызганы, смяты углы, корешок расклеился, руки касаются ее все нежнее. Казалось бы, она уже никому не нужна, однако...
"Тсс... Я книжный воришка. У меня есть дом, в котором шкафы наполнены книгами. Зачем мне золото? Оно ведь пахнет, вернее, воняет невыносимо. А тома поглощают пыль из воздуха, их присутствие будоражит разум. Да, да, про брошюру, конечно, я ее тоже хочу украсть. Только коленку отодвину медленно, достану и себе заберу эту прелесть.
В квартире оказавшись, я, прикусив язык, прочитаю. Ммм, прелестно, великолепно. Поставлю на верхнюю полку шкафа, до того брошюрка легка. Рядом с блокнотами в кофейных пятнах.
Ах, этот угол, он нынче заставлен серией книг, ужасное чтиво, прочитал - и меня стошнило. Гадкая вещь, трогать противно! Чувствуете, пахнет мочой? Да, это она и есть. Завидев в окне одного из домов груду книг, я залез через форточку в квартиру.
Там нечем дышать было, аж дух перехватывало. Иду к обложкам, между них - лысый череп. Еще живой, слышу, дышит, хрипит. Кожа как в нафталине, закопался старик.
Подхожу еще ближе, а он заскулит, слов не понятно, но глаза умные. Изо рта несет ароматом медовым. Он лежал и не мог сделать ничего. Ни пошевелиться, ни позвать на помощь. Скулит и поглядывает на лежащий в четверти метра томик Шопенгауэра, раскрывшийся на случайной странице, полной таких же случайных слов.
"Ужасная участь",- подумалось мне, и, покопавшись во внутреннем кармане пиджака, я вытянул полосу закладки, найденную в одной из украденных книг. На ней напечатаны были три фотографии полной женщины, наряженной в костюм Евы, и осла. Ракурсы: чуть подальше, ближе и вплотную, категории: неприлично, разврат и биология.
Погладив лысый череп, ощущая его легкое подрагивание, похожее на тремор уставшего боксера, я вышел через ту же форточку, отметил дом в карманной карте. Через недели две, сломав раму окна, удалось вынести все книги, трупа уже не было. Даже мебели уже не было, но грязная бумага никому не нужна. Я и забрал, почему нет?
Звук, издаваемый мертвецом, эти его тихие завывания я вспоминаю, когда сажусь в сквере почитать, и рядом, на одной из ступеней лестницы, ведущей к вершине холма, сидит розовощекий юноша и играет на флейте.
Гимн весне, всепобеждающей и долгожданной, шелковым узлом затягивается на сердце. Тяжело дышать, говорить, существовать. Раствориться бы в бесконечной мелодии, ласковыми волнами хлещущей, напиться бы ртутью любви из влажных лепестков губ. Весна в России, тепло в моем сквере дарит надежду гуляющим между деревьев.
Дуновения ветра доносят запах полуоткрытых почек, внутри которых рождается зеленый цвет. Долгий день перелистывает мне страницы, а юноша продолжает играть на флейте.
Да так страстно, так бурно, так надрываясь, что, похоже, лопнут его огромные легкие. Но с другого конца звук выходит нежный, расстилаясь ковром по прорастающим лугам.
Планета себе не находит места, Русь вот-вот расцветет, чуть-чуть, и воскреснет из синих сугробов.
Что-то есть в этом самом моменте, когда грязные улицы третьего Рима со всех сторон окружает само вдохновенье в виде бледных травинок, веток с листьями мелкими, в виде обрывков бирюзового неба, медленно опускающегося на землю".
- Что полюбила я в тебе?
- Что, любимая?
- Твое сумасшествие, неуравновешенность и манию нарезать на мелкие ломтики судьбу, класть на хлеб и поливать горчицей желтой, до безумия бессмысленной боли.
- Но не только боль...
- Не только, но... Почему двенадцать долек?
- Дюжина.
- А мы с тобой?
- Тринадцатые.
- Да, как всегда лишние. Среди этих лоскутков историй, среди миров опять посторонние.
- Дорогая!..
- Скажи все, но скажи, как всегда, только несколько слов, чтобы не выбиваться, не бросаться в глаза среди написанных уже букв и абзацев.
- О тебе, бесконечно любимая, бесконечно желанная. Ты восторг, и ты боль, бездна и наслаждения пик! Прошу, еще шаг...
- Нет, нет! Постой! Это ведь не конец.
- Ты думаешь?
- Да. Взгляни туда, в окно. Скорей! Рассекая тьму желтым светом фар, едет автобус, почти пустой. Но там, обрати внимание, на заднем сидении двое.
"- Отпусти руку! Не тронь меня.
- Не надо на меня так смотреть.
- Что, нельзя? Отвали, дай выйти.
- Сейчас вместе выйдем, понял?
- Ну и выйдем, ну и что?
- Выйдем, увидишь. Вот, давай здесь. Трусишь?
- Я? Нет!
С неба сыплются мелкие осколки льда, цепляющиеся за одежду. Два тела, напряженных и отравленных алкоголем, стоят друг напротив друга, расплываясь в облаках выпускаемого пара.
- Ну и что?
- Сука!
Костяшки зажатых в кулак пальцев щелкают, аккомпанируя глухим звукам ударов. Выдохи и матные слова выливаются в очередные облака пара. Изредка попадая в полосу фонарного света, человечий ком сотрясается и мычит.
Устав, оба прижимаются к бетонному забору спиной и пытаются отдышаться. Низко наклонившись вниз, один из них, наблюдая, как на свежий снег с подбородка срываются капли крови, произносит:
- Плохой день... День рождения...
- Поздравляю.
- Спасибо. Прости, если...
- Брось, забыли. Давно я так...
- Да, и я...
Вокруг совсем темно, фонари вдали, у дороги. Наощупь, вдоль забора, они подходят друг к другу.
- Прости, нет, правда, прости.
- Хорошо.
И, обнявшись, они целуют друг друга в кровавые губы, языки осторожно сплетаются, боясь уколоться об осколки зубов. Слышно только легкое шуршание рук по ткани пальто, и дыхание, с шумом вырывающееся из разбитого носа.
Чиркнув длинною спичкой, юноша, сидящий на заборе, проводит рукой справа налево, дрожащим огоньком выделяя силуэт целующейся пары и вызывая из темноты неровные надписи на заборе.
Достав из нагрудного кармана маленькую флейту, он подмигнул и шепотом: "Вот теперь - конец". """"""""""""".
Ненастоящая Фея
Несколько мыслей вдоль Моховой...
Как хотелось избежать шаблонов оппозиции. Так и сделаю.
Здесь, только здесь за 10 тысяч рублей, без страховки сбивают с отвесных немецких крыш ледяные глыбы. Только здесь эти глыбы ежегодно убивают десятки людей по всей территории. Тут поверх снега заливают асфальт, поверх грязи красят детские площадки, а в подземелье, как мухи, замирающие на зиму меж рам, умирают бомжи между стеклянными дверьми. Эти, источающие кисло-сладкий запах люди умирают с высшим образованием и чужим бычком в кармане. В храмах Господа здесь живут церковные ведьмы, отваживающие от веры. Под землёй стоят прозрачные будки, в которых сидят люди, получающие деньги за «поспать на людях». Здесь прожиточный минимум – четыре тысячи рублей, когда на каждого заключенного в месяц тратят шесть. Студенты здесь получают две тысячи и это, должно быть, не меньше прожиточного минимума. Здесь верят в 2012 год и поэтому не торопятся с переменами, потом здесь будут верить в Сочи 2014, а потом ещё что-нибудь найдётся.
Шестьдесят процентов преступлений и сто процентов терактов в нашей этой совершается лицами южной национальности. Но нам официально запрещают называть их как-либо кроме «лица кавказской национальности». Между тем, лица кавказской национальности - это Багратион, Магомаев, Окуджава, Шварц, Руставели, Церетели, Гулустян, Мартиросян; и этот ряд можно продолжить другими не менее талантливыми, умными, значимыми для своего поколения людьми. А каким словом разграничить их с тем сбродом, что насилует, убивает, начиняет осколками бомб, накачивает наркотиками, читатель решит сам.
А я иду по самому сердцу этой страны и ей не больно. Она оплыла жиром старых женщин, бабушек, бабок и бабулек. Этим женщинам 60+ и, когда они сменяют друг друга на сиденьях в автобусе, ничего не меняется, потому что почти все они 100+.
- Почему? Они же всю жизнь работали, завод, спорт, сборы, лагеря?
-Да.
- Почему?
- Потому что у них нет денег на здоровую еду. Они покупают дешёвую жирную пищу, которая портит их органы, и они перестают функционировать должным образом.
- Но у них же не всегда так мало денег, иногда скапливается…
- Свои сбережения они откладывают на гроб, на похороны. Они не понимают, зачем питаться здорОво, если им скоро умирать. А потом живут ещё двадцать лет, откладывая на смерть.
Ни один европеец не поймёт этого ровно так же, как не поймет ни одна бабулька, что такого громкого в моих словах, убогого в их жизни.
- А как же ваше правительство?
- Глава нашего правительства ездит по всей стране с восхищенной улыбкой туриста: ему всё показывают, объясняют. То он в где-то коров хвалит, то на разноцветные кнопки нажимает, то сидит среди галстуков с умным видом и говорит всякие общности и очевидности. А если честно, то наше государство нас на столько не уважает, что уже даже не стесняется делать из нас дураков в открытую. Вы видели наши реформы образования, реформы в главных ВУЗах страны, которые по закону имеют в этом отношении неприкосновенность? Вы видели, как центральные каналы не передавали репортажи с митингов поддержку Ходорковского, с тех митингов, на которые пришли помимо просто неравнодушных, люди известные? Хитрые циркачи смекнули, что зрелище войны можно заменить зрелищем мира – цирком. ‹Владимир Громозекин›
Хотя всё, конечно, не так катастрофично. Наше правительство содержит пару-тройку оппозиционных газет и партий, чтобы народ помнил: он не одинок. Оно вообще всегда с ним – бдительно смотрят во всех кабинетах со стен, как Цукерберг в с обложки «Time».
***
-Что же в этом городе лучше?
-В этом городе лучше быть проституткой, чем одинокой женщиной, потому что даже у проститутки есть сутенёр.
А из города бегут отцы. Здесь дети из неполноценных семей не чувствуют себя ущербными – их больше. Из города бегут умные люди. Они бегут в другие страны, на последние деньги перелетают океан. Там им платят тысячи долларов, но они не хотели тысяч – им просто нечего было есть.
***
Здесь женщины с тёмными корнями, с пакетами из «Ашана» в руках, из грязной «Лады» да с сальным, незапоминающимся мужем тащится в хрущёвскую пятиэтажку, где они вдвоём уже шестой год дожидаются, когда сдохнет её бабушка.
**
Сырьевой придаток, полу легальная страна, где полулегально всё от ворон до власти. Хотя воронам в общем-то всё равном, они вьёт гнёзда в электропроводке. И им не важно - при Николае II или при Путине, при Берии или при Сабянине.
Люди с прошлым покидают город людей без будущего.
В процессе прочтения пока, потом отпишу, 3е хорошо, однозначно, от души так
Похожие темы на: Третье Первенство Прозы.Финал.Работы.